Когда с тобой что-то случается впервые, ты запоминаешь это надолго. Может быть, навсегда. Первый раз в первый класс. Первая любовь. Первый поцелуй. Сегодня меня впервые назвали быдлом. Все говорят: плюнь, забудь. Не могу: когда с тобой что-то случается впервые, ты запоминаешь это надолго. Может быть, навсегда.
Я просто ехала в переполненном автобусе и задыхалась. В транспорте у меня всегда что-то происходит с обонянием: я улавливаю с десяток запахов одновременно. Как будто у меня несколько ноздрей, и каждая работает автономно. Моя боевая подруга, непотопляемая Таня Вёрескова, списывает это на то, что я родилась в год Собаки. По китайскому календарю. "Вот откуда такой собачий нюх!" - говорит. А то, что я - ещё по какому-то календарю - родилась под знаком Рыб, но абсолютно не умею плавать, на Танину веру в гороскопы не влияет никак. Вот залог прочнейшей веры: видь только то, что тебе удобно. Остальное отправляй за поле зрения - благо, на затылке глаз нет. Я ехала в переполненном автобусе и маялась от присутствия одеколона - слева, бензина - снизу, свежей кожи - вероятно, от чьей-то новой сумки, и разогретого металла - от дрожащих стен автобуса. Это были сносные запахи, здесь же были и несносные, о них я старалась не думать. Утешал тонкий хлебный дух: кто-то вёз буханку. Пихали и толкали со всех сторон, и после двух нерядовых тычков я услышала:
- Да подвинешься ты или нет, быдло!
На затылке глаз нет, я не поняла, что это обо мне. После третьего тычка удалось оглянуться. Тётка смотрела точно на меня. Целенаправленно. В глазах её ничего не было, кроме зрачков. Почему-то подумалось, что у неё - вот ужас! - может быть, есть дети. С такими же глазами. Четвёртый уровень развития, как сказала бы моя боевая подруга, непотопляемая Таня Вёрескова, подразумевая под высшим уровнем седьмой. Где-то она вычитала такую классификацию, уверовала в неё и не пускала несимпатичных выше четвёртой планки. Очень удобно: провёл черту, и всё. Себя отнёс к меньшинству: хорошего всегда мало, увы.
Тётке и на четвёртой планке было уютно. Она уже поняла, что я не двинусь, убрала с меня глаза, но на всякий случай приказала:
- Ну! - и сама подвинула меня, надавив чьим-то зонтиком на мою левую почку.
До работы я добралась почти к обеду. Толстый Дюша сказал, глядя в компьютер:
- Тебе звонили. Два раза.
- Дюша, меня сейчас быдлом назвали.
Дюша не отрывался от компьютера.
- Я расстроилась, - настаивала я.
- Плюнь, - утешил Дюша, - меня вчера жена знаешь как назвала?..
У Дюши трое детей и девяностокилограммовая жена. Сам Дюша вряд ли легче, но уверяет, что в сравнении с ней он - просто подросток. Я считаю, что вовсе не жена - причина его вечной подростковости. Например, о том, что он - Андрей Валентинович, не знает даже начальник отдела кадров. Наверное, в анкете так и написано: "Дюша".
Меня называли лентяйкой и тунеядкой, кровопийцей и сердцеедкой, кисой и лапочкой, дурой называли, идиоткой и даже сволочью. Всякое бывало. Но всё это как-то не царапало: киса-лапочка - вообще не в счёт, сволочь - вовсе не обидно, если идти от этимологии, а в том, что я не тунеядка, не кровопийца, не дура и не идиотка, я всегда могла себя убедить. Убедишь себя - и всё, не царапает. С "быдлом" было труднее. Не убеждалось. Может быть, от нечёткого понимания смысла слова. Я подошла к книжному шкафу. Сергей Иванович Ожегов шестьдесят второй страницей пояснил: "Быдло (прост., презр.) О людях, которые бессловесно выполняют для кого-нибудь тяжелую работу." Как с меня писал. Тётка быдлом не была. Может быть, она и выполняла для кого-то какую-нибудь тяжёлую работу, но не бессловесно. И словеса её были ничуть не легче, чем работа: били наповал. "Быдло" вошло в мою левую почку вместе с чьим-то зонтиком, зонтик открылся, внутри стало тесно.
- Дюша, так как тебя вчера жена назвала? Ты не сказал.
- Куркулём, - ответил Дюша в компьютер.
- А ты ей что?
- А я сказал, что если я не буду куркулём, она дотянет до центнера.
Дюша не был быдлом. Он умел ответить. Он работал с удовольствием. И имел осмысленные глаза. Пожалуй, боевая подруга моя, непотопляемая Таня Вёрескова, поставила бы Дюшу выше четвёртого уровня. На пятый.
Непотопляемую Таню Верескову однажды всё же затопило. В бытовом смысле: прорвало кран. Пришёл водопроводчик - красавец, кавказец, человек от русской литературы неизмеримо далёкий, но культуры не чуждый: чинил кран и косился на висящий в прихожей портрет Блока. Портрет был древний, благородно-пожелтевший, Блок взирал на ремонт водопровода из блаженной тьмы девятнадцатого века, нарядного кружевного воротничка и нимба неземных кудрей. Красота притягивала, водопроводчик не выдержал:
- Это кто, твоя бабушка? - и безуспешно поискал на Танином лице сходства с портретом.
Простые люди - у них головы утопическими идеями спасения человечества не забиты - они всегда не в бровь, а в глаз. Блок, конечно, не был Таниной бабушкой, но что касается символизма - Таня далеко продвинула блоковские традиции. Таня видела символы во всём, а гороскопы и сны считала просто путеводителями по жизни.
- Не покупай такие обои, что это на них? Виноградные гроздья? Зачем это тебе? Ещё вина в твоей жизни не хватало! Купи вот эти - с птичкой и гнёздышком. Гнездо - уют. Может, семью заведёшь.
Хотелось ли мне заводить семью - вопрос не стоял.
- Не подписывайся так, полной фамилией, у тебя там одни "о", сплошные круги! Ты их сосчитай - девять! Девять кругов ада...
Хотелось ли мне в рай - никого не интересовало.
А фамилия моя - и вправду длинная и протяжная, как "Болеро" Равеля, мне действительно надоела: пока выговоришь, пока выпишешь... Иногда казалось - сбудутся Танины мечты и об уюте, и о подписи, попадись мне на пути человек с короткой фамилией. Какой-нибудь Бор. Или Куц. Но он всё не попадался.
Я обложилась рукописями. Глядеть в них не хотелось. Какой интерес глядеть в чужие рукописи, когда дома на столе лежит своя. Незавершённая. На свою времени не хватает, а я здесь сижу и ради кого-то бессловесно занимаюсь чужими. Ну не быдло ли? Дюша взглянул на часы и озаботился:
- Пойдём обедать!
- Я не могу. У меня зонт внутри. Открытый.
- У тебя всё не слава богу. То зубы лечишь, то зондируешься...
Дюша не подозревал, что существуют минуты и даже часы, когда человек не испытывает чувства голода. Он ещё с полминуты помялся у моего стола, зачем-то потрогал толстыми пальцами карандашницу, попыхтел - видно, хотел что-то сказать, но не решался.
- Ладно, работай, - разрешил он, - а я тебе что-нибудь куплю.
И понёс себя в буфет, не замечая моего изумления. Сказать, что Дюша скуповат, просто нельзя. Сказать, что Дюша скуп - ничего не сказать. Дюша фантастически жаден. Поэтому щедрость его настораживает. Не иначе, он взял левую работу на выходные.
Я опять посмотрела на ждущие меня рукописи и окончательно поняла, что когда Господь раздавал людям силу воли, я стояла в очереди за ленью. Или за нервными расстройствами. К счастью, постучали в дверь. Дверь распахнулась, и оказалось, что постучали к несчастью. Вошёл главный редактор с большим пакетом. Явление Главного меня никогда не радовало. К тому же, я на все сто была уверена, что в пакете у него - не рождественские подарки.
- Вы опоздали сегодня...
Он не спросил "Почему?", и это тоже не было хорошим знаком. Я покосилась на пакет.
- Да. Я опоздала сегодня.
- Заметьте, я не спрашиваю "Почему".
- Я оценила ваш такт.
Он сделал деловитое озабоченное лицо, которое ему не шло, и сказал, стараясь как можно внушительней:
- Отложите свою работу, нужно помочь отделу писем, - он вывалил из пакета ворох конвертов на мой стол.
Мне только этого не доставало.
- Неужели отдел писем уже не справляется?
- Да видите ли, у Гришиной заболел ребёнок, Федяева в командировке задерживается, а Феликс один не успевает.
- А кто потом поможет сделать мне мою работу? - я куражилась, поскольку была обречена.
- Существует производственная необходимость. И кроме того, вы могли бы не опаздывать на полдня, - он бросил козырь и, конечно, выиграл. Но вдруг неожиданно сделал глупость: - Пишете по ночам свои романы, а потом проснуться не можете...
То, что я делаю по ночам, его абсолютно не касалось. Измена такта гасила все набранные очки, он понял это и немедленно применил запрещённый приём - сказал почти ласково:
- Дело в том, что это срочно.
Доброту и ласку мне всегда было нечем бить. Он воспользовался моим молчанием и добавил так доверительно, точно делился со мной государственной тайной:
- Здесь ответы на вопросы викторины.
Журнал в разгар лета объявил какую-то глупую викторину. И самое удивительное, до неё нашлось немало охотников, судя по куче писем. Главный ободряюще кивнул мне и пошёл по своим главным делам.
Какая нелёгкая, какая скучная, какая утомительная работа - копаться в чужом незнакомом почерке! Ради кого я должна это делать? Ради Гришиной? Ради Федяевой? Но заболевший ребёнок - это не шутки. И в командировке в Ялте задержаться - тоже святое дело. Я тоскливо посмотрела в окно: внизу шли люди, казалось, что все они счастливы и свободны, и где-то среди них идёт мой Куц, который никогда не догадается искать меня на шестом этаже огромного издательства в ворохе чужих писем.
Громко сопя, вплыл Дюша. Поставил передо мной тарелочку, втиснулся за свой стол и вперился в экран. Это было чересчур. Ну, булочка, ну, коржик - я бы поняла. Но колбаса с зелёным горошком! Впрочем, горошек был излишеством.
Как-то раз я оказалась запертой в квартире одного из своих приятелей. Была какая-то вечеринка, сидели долго заполночь, я здорово устала, ушла под шумок в дальнюю комнату и заснула. А когда проснулась - в квартире никого не было. Не считая рыб в аквариуме и маленького белого пуделя, который очень удивился, увидев меня: он считал, что один в доме, и догрызал пластмассовый рожок для обуви. Двойные двери можно было открыть только ключами. Ключей, естественно, не было. Четырнадцатый этаж. Да хоть бы и пятый. Мне оставалось ждать, когда вернётся хозяин. Наступила ночь, хозяин не пришёл. Настало утро, хозяина не было. Еды в доме тоже не было. Ни крошки. Видимо, вечеринка уничтожила всё. Лавровый лист и молотый красный перец меня не прельстили. К концу второго дня я подумала, что мне придётся удить рыбу из аквариума. Но поняла, что рыбы тоже голодные, и кто кого съест, сунься я к ним - большой вопрос. Пудель тоже был в растерянности: его поили водой и водили выгуливать в ванную. Обувной рожок грызть не позволяли. Третьей ночью произошло чудо: в подоконном шкафу я нашла банку зелёного горошка. Мы с пуделем приговорили её, честно поделив пополам. История закончилась смешно - утром четвёртого дня обнаружил себя зазвонивший телефон, о существовании которого я не подозревала: мне как-то не пришло в голову искать телефон под диваном. И только я собиралась поднять на ноги добрую половину города, заскрежетал в дверях ключ, и объявился хозяин. Был задержан в нетрезвом виде доблестной милицией. Спасибо, не на пятнадцать суток. Словом, мне повезло. Но зелёный горошек я с той поры не ем.
Сказать Дюше, что он потратился зря, я не рискнула. А вдруг - инфаркт? Тучные склонны. И потом, может быть, я напрасно подозреваю его в корысти?..
- Ты знаешь, что... - туманно начал Дюша.
Я напряглась. Он нажал несколько кнопок, полюбовался на результат, склонил голову, обозначив складки на дюжей шее, нажал ещё пару кнопок и, наконец, повернулся ко мне с невинным взглядом.
- У меня тут левачок намечается. Подмени меня в субботу, а?
Бойтесь Дюшу, дары приносящего! Интуиция у меня - хоть к бабке не ходи. Дюше нужно кормить семью. Я ем немного. Могу свою субботу и Дюше подарить. Семьи у меня нет. Костя, второй год лежащий на моей тахте, не в счёт: он тоже мало ест. Его вообще ничего не интересует, кроме оружия. Когда его квартира до отказа наполнилась всяческого вида ножами, пневматическими винтовками, газовыми пистолетами, макетами гранат, гильзами, ружейными прикладами и прочим барахлом, он переселился ко мне. С явным намерением превратить и мой дом в Оружейную палату. Я любила Костю за три вещи: он всегда вовремя выносил мусорное ведро, уважал - правда, очень издалека - мои интересы и имел собственное увлечение. Что ещё нужно современной женщине от мужчины? Он мог бы стать идеальным мужем, если б не имел длинную фамилию с одинаковыми гласными. Не менять же шило на мыло.
- Ну так как? - Дюша смотрел на меня маленькими внимательными глазками.
- Куда ж я денусь, Дюша? У тебя дети...
- Вот спасибо! Ты - друг, - Дюша погрузился в файлы.
"Я не друг, - подумала я, - я быдло: работать в субботу. Ради Дюши. И, как и положено, за дармовую колбасу. Быдло чистой воды." Во мне, как температура, поднималось раздражение. Недалеко до бунта. История моего многострадального Отечества напоминала, что быдлу бунтовать нельзя: нарушается ход времён. Стать причиной очередного катаклизма мне не хотелось. Хотелось исчезнуть, раствориться, чтоб все про меня забыли, как тогда, на вечеринке. Лучше умереть с голоду, чем сейчас опять тащиться в универсам, а завтра снова спрессовываться в переполненном автобусе. Я сгребла конверты в кучу, кучу сдвинула на край стола.
- Знаешь, Дюша, поскольку на субботу замётано, я пойду, пожалуй. Не работается сегодня.
В другой раз бы Дюша не одобрил, но теперь кивнул, поскольку на субботу было замётано. Я нарисовала губы, вытряхнула пепельницу, и как всегда перед уходом, прострекотал телефон. Звонила моя боевая подруга, непотопляемая Таня Вёрескова:
- Что ты делаешь в субботу? Пойдём в Дом актёра, там Корсавин выступает. Потом посидим в каком-нибудь барчике...
Таня работала в типографии. Всего два дня в неделю. Но у неё всегда была куча денег. Наверное, она их там печатала.
- Суббота у меня уже занята. Извини.
Посещение Дома актёра не было тяжёлой работой. А то бы я - без звука. Ради Тани Вёресковой. Или ради Корсавина.
Возле универсама, прямо на улице, продавали свадебные платья. Они висели длинным белоснежным рядом под палящим солнцем, чуть покачивались от ветерка. Казалось, весь кордебалет "Жизели" пришёл к магазину прямо с премьеры и встал в очередь. В магазине - как всегда: как будто всё только самое необходимое и как будто всего очень понемногу, но в итоге ноша получается внушительная. И я молча её пру. Низкий поклон Сергею Ивановичу. Вышла, ещё раз полюбовалась на кордебалет. Стоять ему придётся долго: кому охота жениться в такую жару?
В лифте длинный и усатый в камуфляжных штанах три этажа гипнотизировал меня, на четвёртом решился:
- Девушка, а вы домой или в гости? Все бы в гости ходили с такими сумками.
- Домой.
- А почему бы вам не пригласить меня к себе? Действительно, в камуфляже ко мне ещё никто не приходил.
- А как ваша фамилия? Случайно, не Куц?
- Ну вот ещё! Я русский... - он почему-то обиделся. Видимо, считал свою национальность достоинством. А это очень обидно, когда в твоих достоинствах сомневаются.
- Иванов, что ли?
- Нет, Семёнов.
- Это одно и то же.
- Как так?
Я подумала, что объяснять ему - это опять выполнять тяжёлую работу. Ради какого-то Семёнова. Ни за что.
- Не приглашу я вас в гости. У меня папа деспот, бабушка парализованная и грудной ребёнок, - наврала я.
Он на всякий случай поверил.
Дома на тахте лежал Костя с музыкой в ушах и энциклопедией стрелкового оружия в руках.
- Меня сегодня быдлом назвали, - сказала я. Мы всегда сообщали друг другу последние новости.
- Да ты что? Тебя?! - он снял наушники, ноги в клетчатых носках перестали отбивать такт. Я подумала, что он - Куц.
- Плюнь, - он надел наушники. Нет, всё-таки, Переведенцев.
- Ты знаешь, кто такой Шварц? - он говорил громко, стараясь слышать и себя, и меня, и музыку. Цезарь.
- Знаю двух. Один писатель, другой композитор.
- Теперь будешь знать ещё одного. Шварц изобрёл порох, - Цезарь счастливо улыбнулся, довольный, что обогатил меня совершенно необходимыми знаниями.
Я глянула на след от резиновой пули в стене под потолком: Костя однажды не совладал с новым пистолетом. Дырка в стене - маленькая, незаметная - показалась безобразной. Что со мной? Ах, да. Вначале было слово. Возьми же себя в руки: слово как слово, ничего особенного. Ну, из пяти букв. Ну, на "б". Мало таких слов, что ли? Среди них и пообидней встречаются. Я молча разгрузила сумки в кухне.
- До девяти меня нет, - сказала я энциклопедии и клетчатым носкам.
Энциклопедия кивнула, носки продолжали отбивать такт.
Плотно прикрытая дверь. Стол. Груда черновиков. И закрылся, и растворился внутри меня чужой зонтик. И враз исчезли все три симптома поставленного тёткой диагноза. Во-первых, работа моя легка, как пушинка из крыла херувима. Во-вторых, работа моя совершенно безадресна, она ни для кого. И в-третьих, работа моя отнюдь не бессловесна: работа моя есть Слово. То самое, которое было у Бога. То самое, которое не воробей. То самое, способное покалечить и убить. Но с неменьшею силою могущее воскрешать и врачевать. И как раз за этим сейчас Оно незамедлительно явится. Только подольше побудь, Слово! Только не уходи!!
© Татьяна Долгополова, 2002 © Сибирские писатели, 2002