Сегодня я не стала женой будущего великого ученого. Взяла и не стала. Он пришел и сказал:
- Пойдем в Москву!
Я сказала:
- Хватит шататься. Тебе надо заниматься делом.
Он болезненно-виновато улыбнулся и по слогам выдавил всегдашнее:
- Я-не-мо-гу...
В его бирюзовых глазах затомилось страдание. Он ждал сочувствия. Я не могла сочувствовать вечно, время от времени меня прорывало:
- Так нельзя. Ты четыре года пишешь одну диссертацию. Вернее, ты четыре года ее не пишешь. Ты четыре года ее оплакиваешь.
- Оплакиваю год. Всего год.
- Да какая разница! Год! Год ничего не делать! И все из-за того, что какой-то научный руководитель украл у тебя какие-то мысли! Да пусть он ими подавится! У тебя что, больше мыслей нет? Это были последние?
- Ты ничего не понимаешь, - в сотый раз, как в первый, забарабанил Он, - это были не просто мысли! Просто мысли ничего не стоят, это были раз-ра-бо-тан-ные мысли! Огромная разница! Я их не только выдумал, я их разработал! Я их додумал, оформил, я их почти воплотил! Сколько времени я потратил на это... Это было делом всей моей жизни! Какое право он имел публиковать мои разработки под своим именем? Да и не в имени дело, понимаешь... Ты пойми, мне теперь абсолютно нечего делать... Он украл фундамент моей диссертации, дом рухнул, понимаешь? У меня нет сил строить заново... - Фонтан иссякал, видимо, самые сильные эпитеты были уже использованы. Однако Он ковырнул пальцем облупленную краску на дверном косяке и поднапрягся:
- И он был не просто моим научным руководителем. Я ему во всем доверял. Как отцу... Мы на рыбалку вместе ездили... Он не мысли мои украл, он украл мою веру в людей, у меня нет сил ни на что...
Это было не по сценарию. Похоже, в Нем действительно оставалась последняя молекула, мне представилось, что и она сейчас вылетит из Него медленно, как воздушный шарик, лениво подплывет к распахнутому по поводу теплой осени окну и уйдет в открытое небо. Первая часть монолога была привычна, как "Отче наш, Иже еси на небесех", вторая - диковинна, как "даждь нам днесь..." Я растерялась и сказала:
- Ты еще заплачь.
Он не расслышал.
- Понимаешь, мне так стыдно за него. Ну как он мог? Мне в глаза ему смотреть стыдно...
Ему, обокраденному, было стыдно за вора. Он не в шутку страдал и был не прочь, чтоб и я пострадала вместе с ним. В подтверждение нашего духовного родства. Это верх наслаждения - вместе страдать, не будучи ни в чем виноватыми. Мне страдать не хотелось.
- Ты ископаемое. Ты классический тип русского интеллигента минувшего века. Герои Достоевского и Куприна могут идти спать. Для полного сходства тебе надо жениться на проститутке.
- Но ты ведь не проститутка, - Он улыбнулся. При современном немногословии на формальные тему это можно было считать предложением.
- А я и не собираюсь за тебя замуж! - это нужно было считать категоричным отказом, но в Нем оставалась одна-единственная последняя молекула, непрочная, как воздушный шар, и Он не понял. Я распахнула перед Ним дверь. Он безропотно вышел, я щелкнула замком и осмотрелась: не летает ли где воздушный шарик? Шарика не было. Возможно, он уже вылетел в окно.
Я походила по комнатам, заметила, что зеркало сегодня лояльно, и решила спуститься вниз. В первом этаже моего дома располагается кафе. К сожалению, это единственное достоинство моего дома. Я живу на Арбате. Я не люблю Арбат. Я не могу жить на Привозе. Когда жалуюсь, меня спрашивают:
- А где бы ты хотела жить?
Я отвечаю:
- В Москве, - и уныло смотрю в непонимающие глаза собеседника. Никто не понимает, что Москва и Арбат - это разные города. А Он понимает. Он приходит и говорит: "Пойдем в Москву!" - и мы идем. На Сретенский, где самозабвенно играют дети, и Он говорит, кивая на памятник Крупской:
- Хоть бы уж развернули его, что ли... Нехорошо как-то: дети играют на бульваре, а она стоит к ним спиной и на магазин смотрит. Педагог все-таки...
На Набережную, где я от вида текущей воды впадаю в глубокомыслие, но Он бросает в воду трамвайный билет и говорит: "И вся Москва на яликах плывет..."
В Сокольники, где так ветрено, что не только кошки летают, но и меня сносит, а Он, худой как велосипед, крепко держит меня за плечи, укрывает от несущейся пылищи и смеется бирюзовыми глазами, а я думаю, что диссертацию Он, может быть, и защитит, но когда-нибудь в мягких коридорах своей Академии Он встретит ту, от которой защититься не сможет.
Свободных столиков в кафе не оказалось. Это было составляющей нелюбви к Арбату: в его кафе не бывает свободных столиков. Я села напротив курящей брюнетки. Запоздало спросила:
- Здесь свободно?
- Видимо, да, - судя по переполненной пепельнице, она устала кого-то ждать, и ей было уже все равно. Она пила вино, и копеечный стакан в ее руке казался чашей богемского хрусталя. Такие руки я видела только на иконах у Богоматери. Пожалуй, Богоматерь даже проигрывала: она не располагала произведениями современных мастеров ювелирного и маникюрного дела. В окне тек Арбат. Как река. У меня начиналась морская болезнь.
- Давай местами поменяемся?
- Зачем?
- Чтоб мне толпы не видеть.
Она оказалась любопытной, но с понятием. Мы пересели и она по-светски посочувствовала:
- Одиночества хочется?
Счастливая, она еще не знает разницы между одиночеством и уединением. Я пожала плечами, пресекая беседу, и отпила кофе. Теперь мне был видна стойка, бармен и весь алкогольный ассортимент кафе, выстроенный на обозрение и утроенный зеркалами. Я зашуршала фольгой. Коробка шоколада являла фронтон театра (вероятно, Большого) и пернатую балерину в изящном па.
Как удивительно, как мудрено, как непостижимо устроена человеческая голова! Светлые, беспокойные, пытливые умы, бьющиеся над созданием машины времени, о чем вы? Каждую ночь, засыпая, мы отвоевываем у сна три-четыре минуты, и запросто переносимся в завтрашний день, и проживаем его, планируя. А несколько совпавших случайностей, вдруг оказавшихся рядом мелочей мгновенно уносят нас в былое. Совпали: зеркало, шоколад, балерина.
Когда мне было пять лет, мама привела меня в балетную студию. Помню зеркальные стены, станки, похожие на перила в нашем подъезде, свои ноги в "чешках". Меня посадили на пол, руки - за спину, ноги - в стороны, попросили выполнить упражнение. Упражнение называлось "шоколадка", суть его была проста, мне ее быстро объяснили: нужно представить, что передо мной на полу между ног лежит шоколадка, и достать ее ртом, без помощи рук не сгибая ноги в коленях. Простенькое такое упражненьице. Проверка гибкости. Такой мудрый педагогический подход: ребенок ведь патологически корыстен, за просто так сгибаться не будет, а за шоколадкой - с радостью. Пусть и за воображаемой, думали педагоги. Возможно, это были плохие педагоги. А хорошие, наверное, стояли ко мне спиной и смотрели на магазины. Словом, упражнение меня не вдохновило. Дома, в холодильнике, шоколадок было - завались. Не эфемерных, а вполне реальных, с конкретными сладкими именами: "Аленка", "Цирк", "Детский", и достать их можно было без извращений. Даже "чешки" надевать не надо. Мне смертельно захотелось домой. Так я не стала балериной. А ведь могла бы порхать над оркестровой ямой. И каждый вечер быть в белом. И иметь мужчину, который прилюдно носил бы меня на руках - по штату положено. И право на бесплатные и внеочередные аборты. И в тридцать пять - заслуженный у Отечества отдых с полным гербарием вывихнутых суставов и порванных сухожилий. Но небо распорядилось иначе, и до пенсии мне далеко, и ноги мои здоровы - а все из-за того, что за воображаемый шоколад слишком заломили цену. Я не стала балериной. Впоследствии я не стала еще архитектором и кинорежиссером. И наконец - но это уже много позже - я не стала школьным учителем и журналистом. А сегодня я не стала женой будущего великого ученого.
- Ты кем хотела быть в детстве? - спросила у меня соседка по столику. Вероятно, я по забывчивости не вытряхнула ее из машины времени, и в мое прошлое мы слетали вместе.
- Баскетболисткой, - соврала я. Нормальная ложь, у меня рост - почти метр восемьдесят, имею право.
- А ты злая, - сказала она, как бы обидевшись. И вдруг совершенно неожиданно попросила:
- Слушай, проводи меня, а? - и кивнула на пустую бутылку: трудно, мол, одной идти.
Неслыханная дерзость меня всегда обескураживает. Я посмотрела на нее: на шее - золотая веревочка, не тоньше бельевой. В ушах - звезды по два карата. На безымянном пальце - гайка граммов на восемь, как минимум. Тоже не из алюминия, понятно. Нашим родителям в наши годы достаточно было иметь значок "ГТО" на майке. И все. Выше - только звезды. А говорят: все обесценивается. Значок "ГТО" тогда можно было купить на толкучке за восемь рублей. Цена сегодняшнего доказательства социальной значимости выражается словосочетанием "коммерческая тайна". А то голову оторвут и палец отрубят. Сегодня ты реален, материален, весом и плотен только в том случае, если тебе есть за что оторвать голову. Если не за что - ты пустое место, тебя не заметят. Хоть заорись. Они и орут, эти пустые места, собираются на площадях и орут, а их не замечают. Качественно не замечают. А количественно иногда замечают - это когда их собирается очень-очень много, тогда конечно замечают: "О, как много пустого места! Надо туда что-нибудь поставить..." И ставят. Например, наряд милиции.
Она смотрела на меня - пьяная блестящая кукла, ждала. Я не могда послать к черту такую доверчивую непосредственность.
- И далеко?
- До метро. Если тебе не трудно.
А я-то думала, в Выхино. Нет проблем.
Мы вышли. Арбат тек. Асфальт его был прозрачен точно так же, как вода в Москве-реке.
- А сегодня действительно среда? - проверила себя Кукла.
- Действительно.
- Может быть, мы просто разминулись...
У нее была своя машина времени. Умная машина, учившая людей отличать одиночество от уединения: уединение - только в ней, вне - только одиночество.
Сверкнул антикварный магазин, мы вошли, я склонилась над витриной.
- Чем могу помочь? - спросил голос из-за прилавка.
- Когда-то он стоил восемь рублей, - указала я на значок "ГТО".
- Когда-то мне было двадцать лет, - грустно признался продавец, ползя по мне глазами. Он начал с плеч, и уже было щекотно.
- Вам и сейчас двадцать, - упокоила я.
Мы вышли из магазина. Я купила гроздь воздушных шаров - стайку свежих тугих молекул для Будущего Великого Ученого, Кукла бросила пачку сигарет в шляпу саксофониста, он радостно перешел в ля-мажор, и Арбат кончился.
На Смоленской было много пустого места. Наряды милиции в нем просто терялись. Было очевидным, что сюда еще что-то поставят. Может быть, танки.
- Чего они хотят? - спросила Кукла.
- Они хотят быть балеринами, - ответила я. И подумала, что сегодня их посадят на пол, руки - за спину, ноги - стороны. Народ - он ведь как ребенок - патологически корыстен, за просто так сгибаться не будет. А великие педагоги стоят к нему спиной.
1997 г.
© Татьяна Долгополова, 2002 © Сибирские писатели, 2002