Лирический дневник. 1955-1975

Чайка
Я пират, бродяга, Беринг.
Флаг без древка - и на дно.
Чайка?
Значит, скоро берег?
К черту берег все равно.

Как кричит она отчаянно,
Будто я у ней один.
За бортом тоскует чайка,
А по чайке -
Карабин,

С этой птицей нету сладу,
Не достать ее рукой.
Эх, прижаться бы к прикладу
Жесткой пепельной щекой...

- Все равно вам берег снится.
И для всех один закон, -
Так сказала эта птица
Человечьим языком.

* * *
Опять зовет Полярная звезда.
Опять прощальных слов мы не сказали.
Всхожу на белый трап.
И, как всегда,
Никто не плачет в аэровокзале.

Не все я объяснить себе могу:
Все в мире ясно так
И все так сложно.
Я, может быть,
От самого себя бегу,
А может быть,
Ищу себя тревожно.

Виски припорошило сединой,
Так просто не смахнешь ее рукою.
Я, воспевая звездный непокой,
Хочу тепла
И крыши,
И покоя.

Но вновь,
Раскинув руки,
Мчится ТУ -
Внизу грустит земля ветров и кедров.
И сердце
Разорвется
На лету
На высоте
Двенадцать тысяч метров.

* * *
По совести ль, по долгу
Она несла свой крест!
Ей иволгу - не "Волгу",
Крыльцо - а не подъезд.

Она в окно глядела
И плакала тайком.
Ах, как она хотела
По лугу - босиком

Бежать, не спотыкаться -
От красных стен вдали -
Чтоб травы между пальцев
Ручьями потекли.

Веду свою подругу,
Торжественно веду
По скошенному лугу
У мира на виду.

Веду немолодую,
В морщиночках лицо,
Под голову кладу ей
Духмяное сенцо.

Она смеется, плача,
Не пряча серых глаз.
И нету нас богаче.
И нет беднее нас.

* * *
А мы не рядом.
Мы не рядом.
Кричу - воды,
Несут - огня.
И неужели долгим взглядом
Ты не посмотришь на меня?

Уже под первыми лучами
Вверху, над самой головой,
Березы вспыхнули свечами
И осветили шар земной.

И паровоз светло и тонко
Мне прокричал из-за лесов.
И лопаются перепонки
От злого тиканья часов.

* * *
Я жду тебя. Уже прошло сто лет,
А может быть, всего три дня, не боле.
И сердце задыхается от боли -
И нет тебя, и сроков тоже нет.

Я жду тебя. Распахнут теплый дом.
За стеклами трубит призывно ветер.
И как это я раньше не заметил,
Что у меня березы под окном?

* * *
Гром грохочет - экая сила!
Разыгралось синее море!
Приплыла ко мне рыбка, спросила:
"Чего тебе надобно. Зоря?"

Отвечаю печальным голосом:
"Дай подругу мне, бога ради.
Никогда я не трогал ее волосы,
Прохладные плечи не гладил.

И вообще не видел воочию -
Случается же с человеком такое -
Приснилась она однажды ночью,
И нет мне с тех пор покоя.

Ах, красива она была без меры,
С глазами то зелеными, то карими.
Приносила в дом не торшеры,
А лукавых рыбок в аквариуме.

Стихи мои до рассвета читала,
А не строчки в книжке считала.

Приходил я от друзей с разгула -
Встречала меня ее улыбка"...

Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула.

Два cтихотворения

* * *
А что взойдет на пол?
Бумажная трава?
Смогу ли я без боли
Произносить слова?

Пусть верят мне без меры -
Я слышу стук сердец!..
Но сделан из фенеры
Заносчивый дворец.

И жаром не палящий,
Пусть ярок и остер,
Горит не настоящий -
Нейлоновый костер.

Снимают грим актеры,
Толкуя о делах.
Выходят в коридоры
Зрители в слезах.

Но я-то - автор дармы.
Мне предстоит опять
Ненастными утрами
Живой костер искать.

* * *
А мы идем живой травой,
Усаживаемся у обрыва.
Как будто в омут головой,
В котел выскальзывает рыба.

Ты, похлебав густой ухи,
Жуешь травиночки сухие
И посвящаешь мне стихи
То смутно-нежные, то злые.

Пчела звенит.
И сотни лет
Кукушка по птенцам тоскует.
Гнезда не потому ли нет,
Что верить в счастье не рискует?

На нас живой глазеет грач.
Сорока ветку раскачала.
И после многих неудач
Я все готов начать сначала.

Весенние миниатюры

* * *
Уже зима нисколько не грозна,
Хотя на север льды не уносила.
Еще весна, по сути, не весна,
А лишь предчувствие ее зеленой силы.

И все ж нетерпеливая вода
Уже пошла, пошла по верху льда.

Геологам не снится рой мошки,
И одеяла у геологов на вате.
...Их жены свертывают спальные мешки,
Исчерченные в ромбики кроватью.

* * *
Опять зовет меня весна
Пером к чернилам потянуться,
Как после тягостного сна,
Расправив плечи,
Потянуться.

Как виноградный хитрый сок,
Во мне бродили силы робко,
Чтобы потом рванулась пробка
В заплесневелый потолок.

* * *
Пускай грохочет бас: не тронь,
Высокое здесь напряженье,
Оно для нас, как притяженье,
И нас сжигает тот огонь -

С теплом не смешивать мороз,
Не называть асфальтом слякоть,
И если плачется, то плакать,
Ни от кого не пряча слез.

* * *
Пропахшие едой и хлоркой залы.
Скамейки почерневшие вдоль стен.
Галдящие российские вокзалы,
Где ждут не поездов, а перемен.

От быта удираем и уюта,
От каждодневных мелочных забот
На край земли.
Скорее.
И вот тут-то
К нам счастье неминуемо придет.

Родимый кров,
Былых друзей,
Тревогу
Мы за спиной оставим, не скорбя,
Наивно полагая, что в дорогу
Мы не возьмем с собой самих себя.

Я пью в купе не очень разогретый
Медпунктом отдающий желтый чай,
Дымлю болгарской сладкой сигаретой
И Лондона читаю по ночам.

И думаю о сверстниках с иронией:
Ну что же вы, товарищи мои?
Остались, повздыхали на перроне.
Тот в аспиранты метит,
Тот в НИИ.

                        * * *

Теперь я знаю, мы спешим за веком,
И дело не в дорожной суете.
Ах, где б ни жить,
Прожить бы человеком,
В Сибири ли, Москве, Алма-Ате.

Воспоминание
          Вл.Соколову
Визгливый зыбкой потолок
В теплушке неуютной.
Состав со школой на восток
Ползет седьмые сутки.

Но наконец окончен путь,
И врач пристанционный
Стучал мне белым пальцем в грудь,
Вертел бесцеремонно.

И справка мне была дана
С печатью - все как нужно, -
Что, мол, у Зори Яхнина
Вшей не обнаружено.

Нac расселили, а потом,
Голодные, посменно
Искали мы металлолом
На свалках вдохновенно.

Взвалив полрельса на хребет,
Я пер его до склада.
Я знал, что мой металл идет
На пушки и снаряды.

Была великая страда.
Под гул ее раскатов
Смотрела на меня страна
С воинственных плакатов.

* * *
Нет, и теперь я не забыл
Ладоней матушки-Сибири,
Беленых печек буйный пыл
И уплотненные квартиры.

Я ел твой хлеб и лебеду,
Когда гудели ветры злые.
И вот я вновь к тебе иду,
Иду долги вернуть былые.

Северная березка
Твои ветви пурга коверкала
И к земле тебя пригибала.
Ты согнулась, поникла, померкла
И совсем покорною стала.
Где ж краса твоя девичья, смелая?
Где же нежно-зеленое платьице?
Эх, пурга! Ну чего ты наделала
С белоствольною русской красавицей?

В тундре
По твердому насту поземка вьется,
На тысячи верст пылают снега.
Пронзив огромное рыжее солнце,
Олени несут его на рогах.

Погонщик оленей раскосый Нода
Бросил пространству гортанный клич...
А я-то думал,
Что нужно годы
Гнать оленей,
Чтоб солнце настичь.

Микрорайон
Здесь теперь вечерами
Огней разноцветные вспышки
Зажигаются весело
В каждом окне...
Ну, а раньше стояли
На этом месте домишки,
И хозяин сдавал
Сырую комнату мне.
Я его ненавидел,
Я своего "благодетеля"
В суд бы отвел,
Но что поставить в вину?
Нет, судить его не за что,
Он человек добродетельный,
Он в пьяном угаре не бил
Толстуху-жену.
Своим, не чужим
Торговал в толчее базарной,
В чужие дома не лазил,
Упаси его бог, не крал.
Он ползарплаты моей
Брал у меня регулярно
И при этом, жалея меня,
Виновато вздыхал.
А потом вечерами
В сытом, тупом довольстве
Он со мной толковал:
За какие такие грехи
С девяти до шести
Я работаю на производстве,
А с шести до двенадцати
"Задарма составляю" стихи.
Он, конечно,не знал,
Что я для того работал
И стихи сочинял,
Задыхаясь в табачном дыму,
Чтобы выстроить тысячи
Новых домов добротных,
Чтобы в жизни не было
Места ему.

* * *
Пожелтевший
Последний листок тальника,
Словно лодку без весел,
Уносит река,
И у берега кромка стекла,
И вот-вот
Ломкий лед
Непослушную воду скует,
А на лед
Упадет голубеющий снег.
И покажется -
Кончен стремительный бег.
И движение замерло...
Но и тогда
Вечный бег
Подо льдом
Продолжает вода.

* * *
Он плавал,
Брызгался
И нырял,
Смеясь, по бедрам себя ударял...
Когда он вылез на жаркий песок,
То я увидел,
Что он без ног.
Он осторожно подполз ко мне,
Набрал на отмели плоских камней,
Сказал, толкнув меня мокрым плечом:
- А ну-ка, давай блинов напечем.

На полустанке
Билетов нет...
И ругань грубая...
А баба, не смутясь ничуть,
Сует ребенку толстогубому
В прожилках синеватых грудь.
И сразу смолкла матерщина,
И даже пьяный вдруг затих.
Наверно, вспомнили мужчины
Своих детей и жен своих.

В парке
Старый сторож на лавке зевает сладко,
Отдыхает нагретая за день земля,
Пыль осела давно на спортивной площадке,
И под звездами,
Стоя,
Спят тополя.
За ограду умчался ветер крылатый,
Он не хочет мешать тополиному сну.
И гранитный солдат
Замахнулся гранатой,
Не решаясь бросить ее
В тишину.

* * *
Нет, не только холод да вьюга,
Да мерцанье вершин седых...
Мы курим в чуме у друга
Трубку
Одну на двоих.

А в распадке река Таймура
Изогнулась восточным мечом.
Хорошо посидеть на шкурах,
Ноги свернув калачом.

У Коктэ возле глаза вмятина -
От лапы медвежьей след.
Он куски молодой медвежатины
Для гостя припас на обед.

Он, на руки мои поглядывая,
Взялся меня обучить
Спичку разрезать надвое,
Чтобы дважды суметь прикурить.

Мы сидим на оленьих шкурах,
А в печурке огонь затих.
Мы сидим, говорим и курим
Трубку одну на двоих.

Гроза в тайге
Молнией ночь разорвало в клочья,
Косые нити дождя задрожали,
Ветер завыл в буреломе по-волчьи,
А волки
Жалобно завизжали.
И только кедрач не склонился под ветром.
Вершинами машет надменно и хмуро...

Это не ветер сгибает кедры,
А кедры,
Качаясь,
Родили бурю.

Белка
Учуяв шаг чуть слышный мой,
Вмиг белка бросила орех,
Метнулась огненной стрелой,
Взорвав на елке рыхлый снег.

И на меня глядят с опаской
Ее озлобленные глазки.
Она не верит мне...
А я
В тайгу явился
Без ружья.

Из дневника

* * *
Пыль над степями хакасскими,
Пикульник озябший дрожит,
Солнце своими ласками
В этих местах дорожит...

Со степью - нам породниться,
Породнившись - согреть ее.

Небылицей не стоит хвалиться
Про веселое наше житье.
Мы валились на сено в палатках,
Не умыв ни лица, ни рук.
Что скрывать,
Мы грустили украдкой,
Гусей провожая на юг.

Только руки сжимались тверже
И у трактора креп басок,
И Сибирь становилась дороже
С каждой вспаханной полосой,
С каждым зреющим полем новым,
С первым выращенным зерном.
Не забыть, как по стружкам сосновым
Мы вошли в недостроенный дом,
Как гордились мы первенцем этим,
По-особому дорогим.
Нет, теперь не домой мы едем,
А из дома,
В отпуск, к родным.

* * *
Я не считал себя романтиком
И, уезжая за Урал,
Не брал гитарку с пухлым бантиком
И просветленный ФЭД не брал...

Шумят над степью ветры вольные.
Насквозь промерзли ковыли.
И, словно ломаные молнии,
На землю трещины легли.
Окно мерцает светом синим,
Кровати у стены впритык.
Дыхание садится инеем
В углах вагона на болты...

Промерзнув, мы вставали рано,
Бросали шар земной под плуг...
А степь - зеленым океаном,
Так, что захватывает дух.
Нет, не искали мы отличий,
На оживающей земле...
Не раскисая и не хныча,
Мы тосковали о тепле.

Тепло...
Забыть о нем прикажешь?
Я помню, Лешка прикатил,
Отца и мать привез,
И даже
Седую бабку прихватил.
В совхоз он из Москвы приехал
С родней и тысячей узлов.
Мы окружили их со смехом,
Острили, как мальчишки, зло.
Толкались мы,
И было бабке
Не по себе в кругу таком,
Она к бедру прижала банку
С помятым комнатным цветком.
Матрацы, стулья, кринки, миски -
Все в кучу свалено одну.
А кто-то крикнул:
- Может, киску
Вы привезли на целину?
Я, от восторга рот разинув,
Самозабвенно гоготал...
А бабка хмуро из корзины
За шкирку вынула кота.
Он лихо шевельнул усами
И, жмурясь, поглядел вокруг,
И почему, не знаю сам я,
Мы как-то все притихли вдруг...
А Лешка - настоящий парень.
Он, не жалея сил своих,
Четыре сеялки попарно
Сцеплял и сеял за двоих.
Он был в рубахе пропотелой
Горячей пылью пропылен,
Лишь зубы белые блестели,
Когда смотрел на солнце он.

Просил он у завхоза шифер
На двухквартирный дом жилой.
Завхоз поблескивал плешиной,
Мрачнел, вздыхая тяжело.
Не горячился и не спорил он,
А начинал слова жевать:
- А как же трудности,
Которые
Вы ехали переживать?
Ты хочешь, друг мой, все прорехи
В одну минуту заложить?

Переживать...
Нет, Лешка ехал,
Чтобы на всю железку жить.
И жил с какой-то жгучей силой,
Был вечно делом увлечен.
И я гордился им, что был он
Моим собратом - москвичом.

Первый снег
Он почти над самой землей
Погибает, кружась и мучась.
Что ж,
Кто первым рванулся в бой,
Тот готов и на эту участь.
Лишь бы верить,
Что будут жить
Наши нивы
И наши зори.

Снег идет,
                   чтобы озимь укрыть
И тепло сохранить для зерен.

Ода недовольству
Он был недоволен до слез, до бессонницы
Ранетом, омытым ливнями,
Он был недоволен
                                 в капельках солнца
Терпкими сизыми сливами.
Он был недоволен растением каждым,
Самым изысканным,
                                    самым причудливым.
В нем недовольство,
                                    как голод и жажда.
Иначе б он не был Мичуриным.

Ручей
          Тойво Ряннелю
Когда-то здесь была граница
Между Россией и Тувой.
Саяны. Выход круч гранитных.
Ручей с водою ключевой.
Он, как струна, певуч и тонок,
В камнях пульсирует вода.
Здесь мог тувинский лягушонок
В Россию прыгнуть без труда.
И, обойдя дозорный мостик,
Тувинцы с мудрой простотой
Ходили к россиянам в гости
Со стороны тувинской -
                                          той,
Охотник шел тропой маральей,
Ему неведом был запрет.
Граница тихо умирала
Без поражений
                          и побед.
Стою на мостике скрипучем,
Пугаю песней певчих птиц.
Я верю
             и в ручьи,
                               и в кручи,
И в умирание границ.

Внутреннее сгорание
Удар растворяется в рокоте.
В цилиндры прятаться грозам.
Паровоз поджимает локти -
Становится тепловозом.

Машину с глазами навыкате,
Поблескивающую гранями,
Прет по асфальту двигатель
Внутреннего сгорания.

Тише, люди работают
В сумраке кабинета.
Тише, люди работают -
Ученые и поэты.

Они создают ускорение,
Малы им скорости прежние.
Внутреннее горение
Жарче горения внешнего.

Движенье меняет формы.
Движенье родится из формул.
Те скорости, что вы выдадите,
Люди, измерьте заранее.
Мы двигатели...
                            Мы двигатели
Внутреннего сгорания.

Первый художник
Он не пошел со всеми на охоту.
Сняв с палки угловатый твердый камень,
Он взял его узластыми руками
И не пошел со всеми на охоту.
Он выбрал стену без единой щели
В уютной по-звериному пещере
И, скинув у костра оленьи шкуры,
Стал камнем выцарапывать фигуры.
В подходе к теме не было сомненья,
К художникам оно придет через века.
Ну, а пока?
Пока лишь вдохновенье.
Мгновенье...
                      И еще одно мгновенье...
Стрела пронзит тяжелые бока
Испуганного красного быка,
Споткнется он,
                          он встанет на колени.
Бык захлебнулся кровью.
                                           Сник, ощерясь.
И клич победный грянул по пещере.
Но этот зверь был в пищу непригодным.
Художник у костра уснул голодным.
Продрав глаза, увидел он:
                                             собрались
Усталые и хмурые собратья,
Не понимал он,
                           почему стрелки
Ему кидали лучшие куски.
Он не ходил со всеми на охоту.

* * *
Никотинной копотью
Пропитаны гардины.
Художник пишет копию
Со своей картины:

Березонька над копнами -
Расеюшка, Расея.
Художник пишет копию
Для музея.

Старик седой,
Неласковый,
В тапочках на вате,
В вымазанном красками
Стареньком халате.

Много славы выдано
Заслуженным рукам,
А он до слез завидует
Своим ученикам.

Зовут их взлеты новые,
Ищут, ошибаются,
О статьи суровые
Ушибаются.

Мазки у них колючие,
А краски плотные,
А люди все задумчивее
Перед их полотнами.

Старик грустит и радуется,
И видит он ночами
Свою дорогу к радуге -
Свое начало.

Над копнами, над копями
Встает заря, трубя.
Художник пишет копию
Вчерашнего себя.

* * *
Солнце капает с подоконника,
Разбиваясь о лужи,
                                 множится...
В руке добросовестнейшего дворника
Прыгают скрипуче ножницы.

Он подстригает деревья сквера,
И в глазах ни тени сомнения,
Будто бы знает,
                           какого размера
На земле
                должны быть растения.

Геологини
Мы их недолго ждали.
По девичьей традиции
Красиво опоздали
Они минут на тридцать.

Две девушки - богини
Вошли в морозных шубках.
Мы их геологинями
Называли в шутку.

Мы вернулись с Севера
Подчеркнуто небритые -
Мол, мы ребята серые,
Мол, мы пургою битые.

До вежливости где уж нам,
Мы яростно грубили.
И молчали девушки.
И сдержанными были.

Им тоже было трудно,
Трясины им грозили.
Они месили тундру
В сапогах резиновых.

От гнуса и под пологом
Лица опухали.
Девушки-геологи
Сегодня отдыхали.

Жесты их отточены
И ноготки точеные,
Хотелось быть им очень,
Очень утонченными,

Просили, чтоб прочел я
Что-нибудь душевное:
Или Щипачева,
Или Евтушенко...

Мальчишки
На четвереньках в завидном рвении
Мальчишки режутся в медяки,
И только серьезное слышно сопение,
И только прыгают хохолки.

Я подошел к ним добрее папы,
Пятак положил на горку монет.
Мальчишки бежать,
Мол, к этому в шляпе
Никакого доверия нет.

А мне немного стало обидно,
Вот каких я дождался дней,
И мальчишки теперь, как видно,
Уже боятся довериться мне...

И я ходил с каймой под ногтями,
Таким же, как вы, босоногим рос,
Играл в "расшибец",
Зевал над стихами,
Снизу вверх вытирая нос.

Солнце с плеч обдирало кожу,
Каждый гвоздь хватал за штаны.
Да и теперь я совсем такой же.
Ну, а шляпа?
Она для жены.

Вот и вчера я докладчика скучного
Прогнал с трибуны шумным зевком -
Это, пожалуй, даже получше,
Чем под дождем пробежать босиком.

Не поступайте же так безжалостно,
Я. честное слово, мальчишки, не вру,
Вы примите меня, пожалуйста,
В эту очень плохую игру.

* * *
И я в редакции на приступ
Был каждый день идти готов,
Но миновал счастливый приступ
Изобретения стихов.

Закономерны перемены,
Луна - старо,
Любовь - старо.
Для каждой девочки надменной
Не схватишь вечное перо.

Но что-то сумрачное мучит,
Уводит вдаль от мудрых книг.
А жизнь все учит, учит, учит,
А я не лучший ученик.

И где-то,
Может, в чистом поле,
Придя отчаянно к нулю,
Жестокий приступ
Чьей-то боли
Своею болью
Утолю.

И человек неравнодушно
Начнет внимать моей строке.
И человеку станет душно
В нейлоновом воротнике.

Чтобы он мог у слов погреться,
Себя на строки изведешь.
Не руку ты кладешь на сердце,
А сердце
На руку кладешь.

Приглашение на север
То ты плачешь, а то хохочешь,
Дождь за окнами хлещет рябой.
Отдохнуть бы тебе. Или хочешь,
Мы на Север уедем с тобой?

Скоро снег на полянах растает.
И в какой бы я ни был дали,
Только топну, олень вырастает
Предо мною из-под земли.

Мы садимся на спину оленя,
Тонко ветер засвищет лихой.
Ты укутай крутые колени
Черно-бурой медвежьей дохой.

От забот и от прочего лиха
Не пора ли тебе улизнуть?
Только лебедь да лебедиха
Провожают нас в дерзостный путь.

Там нас встретят гусиные стаи.
Что нам серые соловьи?
Там подарят тебе горностаи
Белопенные шубы свои.

Тундра солнечным светом просвечена,
И ручьи холодны, как ножи.
Ну как, топнуть ногою, скажи?
Что ты смотришь так недоверчиво?

Новый дом
Строит дом северянин Бетту.
Вся спина у него в поту.

Строит новый, хороший дом.
Сбросил в снег расшитую малицу,
Он орудует топором,
Как батыр сучковатой палицей.

И пока не погас горизонт,
Он у нового дома трудится,
А в сторонке, как сломанный зонт,
Чум дымком горьковатым курится.

В чуме нет ни окон, ни дверей,
Пахнет в нем лежалыми шкурами,
И вздыхает под ветром он
Прокопченными стенами бурыми.

Мне тоскливо в чумах сырых,
Не люблю эти старые зонтики.
Умиляются, глядя на них,
Почитатели прелой экзотики.

Ты не верь им, Бетту, не верь.
Делай дверь, деревянную дверь.
Это лучше, чем старый лоскут,
Прикрывающий древний уют.

Подгони косяки у рам,
Будет дом твой сверкать стеклом.
Это лучше, Бетту, чем дыра
В черном чуме под потолком.

Пусть экзотика манит иных.
Что сказать я могу про них?
Подари им свой древний уют,
Пусть попробуют поживут.

* * *
Мы будем с собою в разладе
И суд над собой сотворим,
Пока не дотянемся к правде,
Хоть, может быть, в ней и сгорим.

И это не чье-то заданье.
Верны естеству своему,
Пусть будет погибельным знанье,
Мы все-таки рвемся к нему.

Мы рвемся к нему безыскусно,
И высшей нам радости нет -
Родить из предчувствия чувство,
Не краску увидеть, а цвет.

Отец
Весна... Вокзал...
Смешались на перроне
Крутая ругань, смех и чей-то стон.
В раздрызганном скрипучем эшелоне
Стоит белоказачий батальон.

И человек - в простреленной фуражке,
На привязи повисшая рука -
Вскочил на бочку,
Будто бы на башню
Известного уже броневика.

Он говорил легко и просветленно,
Как говорят в неполных двадцать лет.
А из окна переднего вагона
Смотрел в его затылок пистолет.

"...Стеклянными дворцами бредят улицы,
И вся земля сплошной фруктовый сад..."
Он был солдат не просто революции,
Всемирной революции солдат.

И гулко грохнул выстрел над перроном.
И паровоз протяжно завизжал.
И кто-то побежал вослед вагонам,
А кто-то им вослед не побежал.

И человек к земле склонился низко
Тревожной воспаленной головой.
Глазастая худая гимназистка
С вокзала привела его домой.

За окнами плыла в огне Россия.
Нетвердо встал он на ноги с утра.
Спросил девчонку:
- Как вас звать!
- Мария.
- Так вот, Мария, мне уже пора.

Ушел с вокзала с краснозвездным строем,
Кивнул веселым чубом на ходу:
- Когда мы свой, мы новый мир построим,
За тридевять земель я вас найду.

Об этом мне рассказывала мама.
Но знаю я:
И позже мой отец
Все верил во всемирную упрямо -
Вот-вот она свершится, наконец.

Он в это верил свято, беззаветно,
Чекист с седой курчавой головой.
Запомнил я, мальчишка восьмилетней:
Однажды хмурым он пришел домой.

И в комнату прошел поспешно к маме.
И из-за двери было слышно мне,
Поскрипывая жесткими ремнями,
Он плакал там, за дверью, в тишине.

Я в сумерках сидел притихшей птахой,
Поглядывал испуганно на дверь.
И я узнал:
Чекист умеет плакать.
Мне это важно даже и теперь.

                     * * *
                     
...Но нет отца.
Ушел светло и строго,
Ни стона, ни слезы не оброня.
И лишь глаза с особенной тревогой
Из-под ресниц взглянули на меня.

Еще встреваем в спор: "Отцы и дети..."
И горячимся, будто бы юнцы.
Часы стучат.
Однажды вдруг заметим,
Что сами уж не дети, а отцы.

Идем все той же трудною дорогой,
Все то же знамя в трепетных руках.
Уж сам смотрю с надеждой и тревогой
На очень мудрых мальчиков в очках.

* * *
Блоху мы подковать всегда умели,
Европу удивить могли диковиной.
Зато мои Иваны и Емели
Скакали на кобылах неподкованных.
Государи... Ах, как они играли!
Забавные у них игрушки были!
Царь-пушка, из которой не стреляли,
Царь-колокол, в который не звонили.
Россия -
               синие дороги.
Россия -
               синий-синий снег.
Становятся убоги
                              боги
И человечней
                        человек.

Окно зеленое не гаснет
Триптих

* * *
Почтарь.
Урядник обязательный.
Поп с попадьей.
Толкует всяко:
- Все пишет.
- Видно, из писателей.
- Пи-са-ка...

Над Шушенским пуржисто, ветрено.
Окно зеленое не гаснет.
Перо поскрипывает медленно
И неопасно.

Пока перо в руках у Ленина,
Но скоро, скоро
Ударит по всему, что временно,
"Аврора".

Ахнет залп по чинушам
По заносчивым,
По "мундирам голубым",
По доносчикам.

Ахнет залп по тюрьмам,
По скудости,
По казенкой по уверенной
Тупости.

А Россия Распутиным вверена -
Временно.
Сколько Пушкиных Россией растеряно -
Временно.

Ой, российское горе не мерено -
Временно.
Ахнет залп весомо, уверенно
По всему, что в России временно.

* * *
Набухли на березах почки,
И пахнет прелью и землей.
Райком. Гостиница и почта.
И клуб под солнцем - золотой.

Иду по тротуарам новым,
Тот дом заветный нахожу.
По желтым лесенкам сосновым
В него задумчиво вхожу.

Зачем же здесь музейный запах?
И стынут книги под стеклом?
Вот секретер с зеленой лампой
И с тем особенным пером.

Мне чудится:
Движеньем скорым,
Предчувствиями озарен,
Возьмет Ильич перо,
Которым
Был старый мир приговорен.

* * *
И снова Шушенское.
Вот он, лиственничный,
Тот дом, окошком в пожелтевший сад.
И сумрак вдумчивый
И до того привычный,
Как будто здесь когда-то жил я сам.

Схожу с высоких вымытых ступеней,
Иду к реке на невысокий склон.
За подвесным мостом сияет лес осенний,
Там некогда прогуливался он.

Я снова здесь.
Ступаю осторожно
В шуршащий, легкий, золотой настил.
Я снова здесь.
В душе моей тревожно.
А так ли я и чувствовал, и жил?

А был ли я к делам людским причастен?
Добавил ли на малый миллиграмм
Своей земле и теплоты и счастья?
Или хотя бы
Был я счастлив сам?

Умел ли думать празднично и вольно?
Для трудной правды доставало ль сил?
И листья отрываются не больно
От раскаленных докрасна осин.

Я паутинку здесь нс потревожу,
Пускай скользнет по моему лицу.
Я ровно на двенадцать лет моложе,
Чем выстрел тот по Зимнему дворцу.

Виски уже седы у поколения.
Но, сердце милое, прошу я: не старей.
Я снова здесь,
Но не для поклонения,
А чтобы видеть дальше и острей.
И мы еще не обнищали силами.
У правды неприступны рубежи.
И хочется отнять слова красивые
У ханжества,
У глупости,
У лжи.

* * *
Людей незаменимых в мире нет...
Так говорят.
И все-таки тревожит,
Что никогда, ни через сколько лет
Никто нас заменить уже не сможет.

Живем, смеясь, юродствуя, скорбя.
В костер бросаем рыжие поленья.
И наша ценность в том,
Что и себя
Не сможем повторить через мгновенье.

Вот прикасаюсь к смуглому плечу
Той женщины, которая любима.
За каждый миг самим собой плачу,
Секунда каждая уже необратима.

Вот сбрасываю мокрое пальто,
К болгарской потянулся сигарете.
В иной галактике и на иной планете
Мои движения не повторит никто.

В доме творчества
Властители изящных линий
Четвертый месяц под Москвой.
Пьют чай из кружек алюминиевых
И вспоминают жен с тоской.

Потом работают до пота.
Свой отработав хлеб с лихвой,
Рассказывают анекдоты
С мужской открытостью лихой.

К полночи свет в окошках тушится,
А утром снова за холсты,
Тогда приходит к ним натурщица -
Первоисточник красоты.

Она стоит нагая в студии
И не стесняется мужчин.
Вздыхает громко и простуженно.
В подглазьях сеточки морщин.
Часы идут...

                     С застывшим жестом
Она стоит, обнажена,
В тугих холстах отражена,
В иных наивна, как невеста,
В иных телесна, как жена.

А после график Коля Санников,
Который всех других смелей,
У тонких дачных палисадников
Целует робко руку ей.

Алеша Попович
По медленной дорожной пыли,
Минуя села, города,
Я долго ехал на кобыле,
Еще не зная сам,
Куда.
Я из копытца- из колодца
Кобылу напоил водой.

Как на Руси у нас ведется -
Вот три дороги предо мной.

И череп с дыркою в межглазье,
И камень,
И на нем сова.
Екатерининскою вязью
На камне выбиты слова:

"...Пойдешь налево -
Бойся мести.
К чему сжимать копье в руке?
Не будет злата,
Славы,
Чести,
Сам смертный час невдалеке.

А ежели пойдешь направо -
Легко сидеть тебе в седле,
И долголетие,
И слава,
И жирный ужин на столе.
Всемерно будешь ты обласкан.
Сам выбирай, куда идти..."

Бывает так не только в сказках,
Два разных сходятся пути:
Лезть смерти в глотку? -
Не пристало.
Направо ехать!
Никогда!
Ведь деньги,
Слава,
Вдоволь сала
Для парня вольного - беда.

Я впал в раздумье.
Бьет копытом
Моя кобыла злей и злей:
Мол, надпись третья позабыта,
Прочти, седок, ее скорей.

"...А если ты поедешь прямо,-
Гласят на камне письмена, -
Окрутит долговая яма,
Забудет сын,
Уйдет жена.
С иными храбрыми так было,
И ты судьбы не избежишь.
Падет в пути твоя кобыла,
Та, на которой ты сидишь.

Езжай,
Загадывать не будем
Всей меры будущей беды.
Но принесешь в ладонях людям
Живой глоток
Живой воды.

Езжай вперед.
Но чтобы помнил:
Какой бы свист,
И шум,
И гам
Вокруг тебя Кащей ни поднял,
Ты не гляди по сторонам..."

Я двинулся.
Поникли травы.
И дрожь прошла по ковылю.
А я, дурак, то гляну вправо,
То влево глянуть норовлю.

* * *
Все можно разложить - и этот белый свет -
На точные, устойчивые краски,
Намеки
И двусмысленные сказки -
Все можно разложить на Да и Нет.

На каждый поиск - лишь один ответ.
Но между мною и тобой противоречья.
Но слезы, но улыбки, но наречья
Возможно ль разложить на Да и Нет?

* * *
Как отчаянно нас раскачало.
Как лодчонка наша скрипит.
Может, это и есть начало
Только нам понятных обид?

А пока нам не страшно ни капли.
Вал зазубрен.
Да что нам вал?
Я прохладные светлые капли
С губ озябших
Губами срывал.

Кто придумал тебя такою,
С темной прядью на влажном виске?
Под брезентом холодной щекою
Ты к моей прикасалась щеке.

И гортанно чайка кричала.
Ой, как близко нам до причала!

* * *
Снова душная ночь, как лукавая сводня.
Снова день, как судья, обнаружил обман.
Ты в дожди не ушла ни вчера, ни сегодня.
Терпеливо пылится в углу чемодан.

Из меня ты уходишь мучительно долго,
Руки, губы свои из меня унося.
Так в Каспийское море
Изливается Волга,
Все течет и течет
И не вытечет вся.

По утрам твои очи грустны и обманны.
Ничего мне не надо.
Иди же, не жди.
Но над Волгой роса.
Но над Волгой туманы.
Но над Волгой бушуют дожди и дожди.

* * *
Синица тенькает пронзительно и тонко,
Лес за окном и призрачен, и тих.
Я уберег тебя, нехитрая девчонка,
От рук и губ, от прихотей моих.

Садись на поезд. Он без передышки
Умчит тебя совсем в иной простор,
Там ждут тебя лукавые мальчишки,
Зубами стиснув горький "Беломор".

В лес не ходи,
Здесь волки и медведи.
С балкона чистым воздухом дыши.
Катайся в парке на велосипеде
И нежных писем больше не пиши.

Тебя весна снесла к моим причалам
Случайно.
И, быть может, оттого
Ни к радостям моим и ни к печалям
Ты не добавишь ровно ничего.

Сентиментальные стихи
Нет ни радости и ни злости,
Не смеется тебе и не плачется.
Собираются к чаю гостьи -
Развеселые неудачницы.

И сидишь ты в нарядной блузке,
Весела,
Будто вправду любима.
Так ведется,
Что в бабе русской
Вера ясная неистребима.

А потом, уже вечером-вечером,
Ты морщинки разгладишь в межбровье,
И придет к тебе мальчик застенчивый
С этой самой проклятой любовью.

Ну, а где тот, и грубый и ласковый?
Может, не было и в помине?
Он живет в твоих грустных глазоньках,
Да в твоем неухоженном сыне.

Где твой теплый солнечный лучик?
Но приносят тебе бездарности
Золотой в пакетике ключик
И стоят,
И ждут благодарности.

Кто б пришел,
Поклонился в ноженьки,
Ничего не ждал.
Ничегошеньки.

Царевна-лягушка
Благословил отец,
И мать-старуха
Благословила.
Знать, пора пришла.
И оттянул я тетиву до уха -
И зазвенела вещая стрела.

Куда она умчалась?
Я не знаю.
Что я найду?
Отраду?
Иль беду?
Вослед стреле
Я по земле шагаю,
Сминая сапогами лебеду.

Бреду три дня,
И наконец -
Опушка
С коричневым болотцем посреди.
Стрела дрожит в трясине.
И лягушка
На кочке растревоженно сидит.

Пускай лягушка -
Я предвидел это,
Ведь в сказках быль,
А вовсе не обман.
Я из кармана вынул сигареты
И сунул ясноглазую в карман.

И снова в путь до тихого причала.
Качало надо мною облака.
Лягушка колотилась и чихала,
Нанюхавшись в кармане табака.

Но вот мой дом.
Вошел я с прибауткой.
Я посадил лягушку на кровать.
И трепетно,
Торжественно
И чутко
Стал перемен в лягушке ожидать.

Рыдает мать,
Отец смурно смеется.
А я страдал,
А я лишился сна,
А я все ждал,
Когда же обернется
Взаправдашней царевною она.

И вот однажды
Горестно и гневно
Ее спросил по-честному, в упор:
"Скажи, ты кто?
Лягушка иль царевна?
Я ждать могу. Но до каких же пор?"

Но ничего она мне не сказала.
Прозрачные таращила глаза.
И по щеке лягушечьей сползала
Холодная, горючая слеза.

Песня косача
Знаю я, раздвигая прибрежный тальник,
Человек в телогрейке идет.
Стоит мне оборвать мою песню нa миг,
Остановится он и замрет.

Для него я отличнейшая мишень -
Черный слиток на белом снегу.
Но не петь в этот солнечный яростный день,
Хоть убей, я уже не могу.

Наконец, я дождался земного тепла,
Хмель в надбровьях сгустился, звеня,
Поднимаются два вороненых ствола,
Не мигая, глядят на меня.

Грянет выстрел в греховную песню мою,
И она захлебнется в крови.
Но какое мне дело,
Когда я пою
И весну, и тоску по любви.

* * *
Здесь ни дымка,
Ни огонька,
Здесь косолапый рыщет.
Не набросаю сушняка
На старое кострище.

Мне хорошо идти тайгой
Нехоженой, нетроганой.
На берестянке на тугой
Спускаться вниз порогами.

Там, где таймени в быстрине
Мордастые,
Рябые,
Где служат бакенами мне
Березы
Да рябины.

Воробей
          Л.Васильевой
Тают в сумраке стаи гусей.
Осенний закат невесел.
На карнизе сидит воробей,
Голову набок свесил.

То одним, то другим глазком,
Не скрывая осенней грусти,
Он глядит, как летят косяком
Разжиревшие в тундре гуси.

Продолбить ледок все трудней,
Чтоб напиться воды из канавок,
На карнизе сидит воробей,
Голову свесив набок.

Улетают
               гуси
                       на юг,
Ты со мной
                    остаешься,
                                       друг...
Я разглядываю твой дом
Над моей неокрашенной дверью.
Ты уже обзавелся гнездом
Из кедровых хвоинок и перьев.

Тучи рвет ледяной верховей,
Он на нас, наверное, злится.
На карнизе сидит воробей,
Неприметная серая птица.

* * *
От горького бензинового ветра
Колышется подстриженный бульвар.
Я вспоминаю чистый запах кедра,
Над Енисеем жаркий красный яр.

И женщину с тяжелым долгим взглядом
Из-под крутых изогнутых бровей,
Которую,
Когда бывал с ней рядом,
Измучил безрассудностью своей.

К ней из тайги в прожженной драной робе
Являлся не спасеньем,
А бедой.
Бордовый огонек на небоскребе
Мне чудится Полярною звездой.

* * *
Мне нужно слышать, слышать самому
И соловья, и карканье вороны.
Сам отличу от желудей патроны.
Ваш пересказ на веру не приму.

Некрасов на смертном одре
Ну что же, вот и смерть-старуха
Уже присела на кровать.
И желтый лоб щекочет муха,
И нету сил ее согнать.

Но это ль боль в сравненье с болью,
Когда в смятении душа?
Когда былых друзей злословье
Под сердце бьет страшней ножа.

Да, было. Оду написал
Цензуре въедливой в угоду.
Да, посвятил жандарму оду.
Но не себя спасал - журнал.

И снова пот объемлет липкий,
И жжет подушек белизна.
И не уйти от злой улыбки
Салтыкова-Щедрина.

"Прошу проще..."
И он опять
Проваливается в потемки.
Неужто будут и потомки
Статьями прах его шпынять?

Но нам ли суд чинить ему?
Мы знаем, то была не слабость, -
Расплата горькая за сладость
Не лгать народу своему.

* * *
С незащищенным глупым сердцем,
Ни грусть, ни радость не тая,
Я жил, как будто был бессмертен,
Как будто травы - это я.

Легко ступал через пороги
Домов, где ел и пил, и спал,
На утлой лодочке в пороги
Я беззаботно залетал.

Струя кипела ножевая,
Но верил, обойдет беда,
Как будто где-то есть живая
И где-то мертвая вода.

С жестокой женщиной был дружен.
А те, суровы и нежны,
Те, для кого я сам был нужен,
Они мне были не нужны.

Как будто жизнь моя нетленна,
Уроки не пошли мне впрок.
Но незаметно, неизменно
Нагрянул тот особый срок.

Друзья неспешно снарядили
По правилам в последний путь.
Венком железным придавили
Когда-то трепетную грудь.

Стояли, шапки сняв в печали,
Прочли мой старый шумный стих,
Хвалили. Скромно умолчали
О прегрешениях моих.

А в стороне от тихой тризны
Старуха на лицо мое
Глядела. Плакала.
При жизни
Я имени не знал ее.

Пейзаж
Жук, не боясь, ползет по муравейнику,
Ни ягод, ни грибов. Леса пусты.
Как в деревенской бане пахнут веником
И сосны, и березы, и кусты.

И стали, как в бинокле, дали резкими,
И стало близким все, что далеко.
Мой костерок дымит над перелесками.
И на душе не больно и легко.

Пока еще горит осина алая.
Но все-таки замолкнул птичий гам.
Береза, будто женщина усталая,
Светло одежды сбросила к ногам.

В краю моем поболе полугода
Нам ожидать и звать к себе весну.
Но на душе легко, когда природа
Готовится не к смерти, а ко сну.

* * *
Сорок осколков в ноге Старшинова -
Отвоевался по чистой солдат.
Но почему они снова и снова
Под воспаленною кожей болят?

А по полям уже сталь не скрежещет,
А по лесам уже птицы свистят.
Вот он ревнует усталую женщину,
Плачет. А сорок осколков летят.

Грохот ночного трамвая - не танка,
Белая простынь - не травы - в горсти.
Ранен товарищ. Ползи, санитарка,
Как ты когда-то умела ползти.

На восток
Пройдя полверсты по таежным завалам,
Они точили вновь топоры,
Над ними тревожно и зло завывали
Изголодавшиеся комары.
Богатыри на израненных стругах
Бросались в порожистый, мутный поток.
Под удалую казацкую ругань
Шла голытьба
От беды
На восток.
Сибирь землицей к себе зазывала,
Сибирь пугала простором своим.
...А я не шел по таежным завалам.
Поезд буравит тайгу и скалы,
И мы навстречу солнцу летим.
Палатки...
Костры...
Разудалая песня...
Стол - земля
И постель - земля...
Хлеб от мороза жесткий и пресный...
Как бы я прожил неинтересно,
Если бы мерз у костра не я.

Переяславль
Хлопну дверью,
Выйду рано,
Подо мною берег крут,
Ивы прямо из тумана
По-над озером растут.

Мне б гулять травой росистой,
Бережком, промеж кустов,
На святых церквах российских
Не ломать бы мне крестов.

Не ходить в Сибирь бы смолоду,
Енисей не покорять,
А сыночка бы по городу
В колясочке катать.

Не бродить бы буераками,
Где медведь в берлоге спит,
С лесорубами-гуляками
Не глушить зеленый спирт.

В реках северных не мыться,
Не рубить сосновый плот -
Только слушать да дивиться
Круглолицая поет:

"Вышивала полотенце
Петушком да уточкой.
Утирайся, мой хороший,
Вечерком да утречком".

Хлопнул дверью.
Вышел рано.
Наклонился над ручьем.
Выпил силы из тумана -
Не жалею ни о чем.

Памятник первой палатке
Ну вот и закончено дело -
Итог многолетней страды.
Туристы глядят обалдело
На жуткую пляску воды.

Гудят в проводах киловатты -
Страды многолетней итог.
В железные комбинаты
Течет электрический ток.

Плотина - что надо, в порядке.
Оправданы средства и риск,
В честь первой конкретной палатки
Абстрактный стоит обелиск.

Стоит он на площади главной,
А рядом налаженный быт.
И палисадничек славный,
Как говорится, разбит.

Палатка... Давно ль это было?
Она как живая была:
Под ветрами крыльями била,
Смеялась, летела, плыла.

Горела она, промокала,
Ее донимала жара,
Намаявшись, замолкала,
И снова гудела с утра.

И пахло махрою и пищей
Зеленое полотно.
Давно ль это было, дружище?
Давно ль это было?
Давно.

Стоит обелиск многотонный,
Увенчан геройской звездой,
Как будто под глыбой батонной
Покоится кто-то родной.

Медвежья охота
Мы шли гуськом неверным строем.
И так легко дышалось мне.
Я чувствовал себя героем -
Рука на кожаном ремне.

Поблескивая аппаратом,
Как орденами генерал,
Шел следом кинооператор,
Бархоткой линзы протирал.

Нас вел тропой охотник местный,
Не упрекал нас, не корил.
О чем он думал? Неизвестно.
Он трубку черную курил.

В красе нетроганой и строгой
Заснеженный кедровый лог.
Над обомшелою берлогой
Курится легонький дымок.

Мы вырубили шест сосновый
И с неспокойною душой,
И с деловитостью суровой
Ломиться стали в дом чужой.

И вывалился нам навстречу
Седой взъерошенный медведь.
Мы ружья вскинули на плечи:
Не прозевать! Успеть! Успеть!

Пар от него валит клубами,
И так беззлобно он ревет,
Он в рост поднялся перед нами
И лапы вытянул вперед.

С такой обиженною рожей,
Никак не может взять он в толк,
Кто и зачем его тревожит.
...И в капсуль врезался боек.

И словно ахнула граната,
В лицо огнем пахнуло мне,
И стрекот киноаппарата
Звучит в кромешной тишине.

Подходим к зверю осторожно.
Лежит он. Глаз полуоткрыт.
"А может, все вернуть возможно? -
Как будто нам он говорит. -

Грядет весна. Заблещут воды.
В овсах скворцы заговорят.
Я слышал, вы цари природы -
Верните выстрелы назад".

Мы спирту выпили с испугу,
Присев у туши на земле.
На всю тайгу, на всю округу
Играло радио в селе.

Легенда о Ховэко
(по мотивам эвенкийских сказаний)

Мне поведал однажды байку
Старый друг со шрамом у глаза,
С черным шрамом от лапы медвежьей.
Он удачливый, ловкий охотник -
Эвенкийский охотник Коктэ.
Мы сидели в чуме на шкурах,
Коротали полярные ночи
У веселой железной печурки.
Мы курили пахучую трубку,
Трубку - одну на двоих.

                    * * *

Много гладких имел оленей
Древний род эвенкийский - Момоль.
Люди славились мирным нравом,
Но умели ковать из железа
Остроносые тонкие пики
И тяжелые тутэкорно*,
И негнущиеся пальмы*.
Добывали охотники белку,
Колонков, соболей черноспинных.

Так и жили. Но как случилось?
Появился недобрый обычай
Жирным мясом кормить старейшин,
Подносить им лучшие шкуры,
Отдавать им красивых жен.
Разжирели старейшины рода,
Ели мозг, а мясо - собакам.
Захотелось им больше богатства:
Дымных белок, лисиц серебристых,
Захотелось, чтоб красные рыбы
Только им бы принадлежали.
Повели они хитрые речи,
Перепутанно-хитрые речи,
Будто заячий след на снегу,

Говорили они мужчинам:
"Вы имеете много оленей.
Разве могут богатым людям
Усталые старые жены
Сварить сохатиный язык?
Вы имеете камуса* много.
Разве могут усталые жены
Расшить бакари* искусно?
Вы ступайте к своим соседям,
Отнимите жен молодых!"

Подползали старейшины к женщинам,
Глаза старейшин блестели
Ненасытным, завистливым блеском.
Подползали, как выдра к добыче,
Припадая брюхом к земле.
Говорили старейшины женщинам:
"Вы жены богатых воинов,
Пусть мужья приведут вам работников,
Чтобы стали вы крутобокими,
Как жены китайских купцов".

И пошла звериная драка.
Люди гибли, как гибнут олени,
В бою сцепившись рогами,
Из-за важенки тонконогой.

А когда в Эвенкии мужчины
Истощили в сражениях силы,
К ним пришел из-за гор Путорана
Богатырь по имени Бамбин,
Злой, как зимний медведь-шатун.

Его стрелы напитаны ядом
Из трухлявых грибов поганых.
Пробивал он стрелой из лука
Восемь толстых шкур сохатиных.
А во гневе - еще одну.
Подползал незаметно Бамбин,
Так, что ухо собаки не дрогнет,
Подрезал он шесты у чумов.
Убивал и мужчин, и женщин,
Стариков и малых детей.
И от страха стали как бабы
Чудо-воины рода Момоль.
И пошли они к Бамбину злому,
В турсуках понесли подарки,
С луков сорвав тетиву.

Бамбин в чуме сидел на шкурах.
Подбородок лоснился от жира,
Он высасывал мозг горячий
Из передней ноги сохатиной.
Он не поднял на воинов глаз.
Наконец отложил он мясо,
Вытер жирные толстые пальцы
О волосы женщин склоненных
И велел, усмехнувшись недобро,
Подарки перед ним разложить.
А потом он кивал незаметно
На девушку рода Момоль
И велел, чтоб убрали ей косы,
Как убраны косы у женщин,
Что в чуме его сидят.

Вздрогнул, вперед рванулся
Ховэко - самый юный воин,
Сестру свою заслонил он
От узких заплывших глаз.

В ответ рассмеялся Бамбин -
Хвоя посыпалась с кедров,
А собака, визжа от страха,
На брюхе в чум заползла.
Ховэко был храбрый и ловкий,
Догонял он в тундре оленя,
Но не стал с великаном драться:
Это было бы безрассудно.
Он поклялся ему отомстить.

Пошел Ховэко к Кардакую -
Старейшие рода Куркогир -
Учиться стрелять из лука
И кедры рубить пальмой.
Был стар Кардакуй, но крепок.
Стрелой из тугого лука
Мог восемь шкур сохатиных
Во гневе легко пробить.

Учился юноша долго
У старого Кардакуя
Кедры рубить пальмою.
На север ходил к океану,
Принес себе лук упругий
Из крепких китовых усов.
Всю зиму дочь Кардакуя,
Веселая нежная Либа,
Шила для юноши панцирь
Из костяных чешуек
Прочных, как волчий зуб.
Когда глухари застучали
На желтых клочках проталин,
Под снегом вода зажурчала
И распрямились елки,
Сбросив раскисший снег.

Тогда Ховэко собрался,
Взял лук, и пальму, и стрелы,
Панцирь надел из чешуек
И двинулся к югу, туда, где
Бамбина чум стоял.
Уже ударилось солнце
О краешек окоема,
И долго смотрела Либа
На черную точку в снегах...

Ветка не шелохнулась -
Так шел Ховэко осторожно
К чуму Бамбина злого.
Мог Ховэко стрелою
Сердце ему пробить.
Но Ховэко был честный -
Стрелу он пустил из лука
С красной на ней тряпицей,
Что в тайге означало
Вызов на честный бой.
Стрела зазвенела, запела,
Упала стрела в кострище.
Выронил мясо Бамбин,
Вылез из чума и видит
Юношу Ховэко.
Смеясь, говорит ему Бамбин:
"Как с воином, я не стану
Драться с тобой, мальчишка.
Я кину в тебя этой костью
И ею тебя убью".

"Толстяк! Облезлая белка!
Любитель сладкого мяса!" -
Крикнул юноша в гневе,
Ударил пальмой по кедру
И наземь его свалил.

Вздрогнул Бамбин, пригнулся,
В чум забежал, и сразу
Из чума, визжа и хромая,
Выскочили собаки.
Он следом выполз с пальмою,
Ее протянул с улыбкой.
"Давай меняться, - сказал он, -
А после, пальмами сменявшись,
Выйдем на честный бой".

Ховэко согласился.
Они обменялись пальмами.
Ударились - и осталось
Лишь древко в руках Ховэко.
Он понял, что хитрый Бамбин
Его обманул бесчестно.
А Бамбин ударил пальмою
Юношу прямо в сердце
И сбил его в талый снег.
Как рысь на шею оленя,
Кинулся к воину Бамбин,
Чтобы наряд расшитый,
Пока не залит он кровью,
Ободрать с Ховэко.
Но Бамбин не знал, что панцирь,
Сшитый веселой Либой
Из костяных чешуек,
Спас Ховэко от смерти.

Ударил Бамбина воин
Ногой пониже лопаток,
Тот отлетел, ругаясь,
Чум головой опрокинул
И шлепнулся на костер.
Бамбин вскочил, помчался,
Сбивая деревья телом.

И снова богатым и сильным
Стал род эвенкийский Момоль.
А слава о юноше храбром
Летела из края в край.

                 * * *

Слишком прилипчива слава,
Словно смола на кедре
В жаркий солнечный день.

Люди слагали сказки
О мужественном герое -
И стал Ховэко заносчив,
Как сказку себя полюбил.
Решил Ховэко жениться,
Но стал Ховэко разборчив,
Как сытая росомаха,
Которая рыбу бросает,
Выбрав только икру.
Искал Ховэко невесту.
Но по душе не выбрал.
Много отцов обидел,
Смеясь над их дочерьми.
Ту называл лежебокой,
Уродиной звал другую.
Тридцать стойбищ прошел.

Однажды он одиноко
Бродил шатуном-медведем.
И вышла ему навстречу
Девушка из тайги.
В ее турсукак лежало
Много собольих шкурок,
Беличьих, лисьих, песцовых
И голубых колонков.

"Кто ты? Чего здесь ищешь?" -
Спросил Ховэко надменно.

"Ищу я, - она отвечала, -
То же, что ищешь ты".
Ховэко засмеялся:
"Ищу я себе невесту,
Но, видно, давно в Эвенкии
Красавицы перевелись".

"А я жениха выбираю, -
Девушка гордо сказала, -
Да все хвастунов встречаю
Точно таких, как ты".

"Эй, поганая девка,
Знаешь ли, с кем говоришь ты?
Я - богатырь Ховэко".

"Ты богатырь, я вижу.
Страшен ты и огромен.
Не не похож ты вовсе
На доброго Ховэко".

"Ах, поганая девка,
Я брошу тебя собакам,
Чтобы они отгрызли
Твой неучтивый язык".
Юноша замахнулся
На девушку кулачищем.
Но вдруг он услышал голос,
Донесшийся из тайги:

"Эй, богатырь для слабых,
Эй, победитель девок,
Имя свое не позорь!"
Ховэко обернулся,
Перед собой он увидел
Старого Кардакуя -
Учителя своего.
"Ты разве не помнишь Либу? -
Спросил Кардакуй с усмешкой, -
Ту самую Либу, что сшила
Из костяных пластинок
Панцирь, спасший тебя?
Значит, не зря худые,
Очень худые слухи
О Ховэко идут".

Стыдно юноше стало.
Пошел он, не видя дороги,
Ломая промерзшие елки,
И скрылся в черной тайге.
Горько заплакала Либа,
Ее Кардакуй успокоил.
"Раз Ховэко, - сказал он, -
Не разучился стыдиться,
Значит, не так он плох".

                 * * *

Стал юноша думать о Либе,
О смелой и гордой Либе,
Стал он в ее капканы
Подкладывать соболей.
Не раз выгонял сохатых
Под выстрелы Кардакуя,
Сам при этом скрывался
От Либиных глаз в тайге.

Однажды он все же решился,
Вышел из леса к Либе.
И вот что он ей сказал:
"Устал по тайге шататься
Злым, одиноким медведем.
Пора мне уже, однако,
Чумом своим зажить.
В мой чум приходи хозяйкой,
Сладкий мозг сохатиный
Каждый день будешь есть".

Но отвечала Либа,
Что мил ей теперь Дягдавуль,
Добрый веселый парень
И сильный, как Ховэко.
Услышав слова такие,
Ховэко рассердился:
"Что ж, попробуем силу
Дягдавуля твоего".

Пошел Ховэко тайгою
Прямо к стойбищу Либы.
Увидел над чумами дымы,
Он крикнул издалека:
"А ну выходи, Дягдавуль!
Хочу я с тобой сразиться!
Говорка тайгой кочует,
Что ты сильнее меня.
А ну выходи, Дягдавуль!
Пронзит стрела твое сердце -
Ты будешь корчиться, словно
Береста на огне!"

В это время Дягдавуль
С матерью чум прибирали,
Чтоб вскоре туда невесту
Дягдавуль мог привести.
Мать крылом глухариным
Пол подметала в чуме,
Дягдавуль низенький столик
Ладил коротким ножом.
Услышал Дягдавуль голос,
Стало ему страшновато,
Но все же он вышел из чума,
Чтоб встретиться с Ховэко.
Со стойбища люди сбежались.
Дягдавуля все жалели,
Зная, насколько сильный
Бамбина победитель -
Разгневанный Ховэко.

"Биться на чем мы станем?" -
Спросил Ховэко надменно.
"Давай на пальмах сражаться", -
Дягдавуль ему предложил.

Ударились парни пальмами,
В руках Дягдавуля сразу
Сломалось новое древко.
И нож воткнулся в сосну.

"Давай на луках сразимся, -
Сказал Ховэко с усмешкой, -
Тебе разрешаю первым
Пустить в меня три стрелы".

Дягдавуль был лучший охотник
На стойбище Кардакуя,
Стрелы пустил он метко,
Но Ховэко умело
Все их пальмою сбил.

"Ну что же, теперь приготовься
Встретить ответные стрелы, -
Предупредил Ховэко. -
Первая правую полу,
Вторая левую полу
Парки твоей пробьет".

Так оно и случилось.
Стрелы прошили парку,
Оставив две маленьких дырки
Там, где сказал Ховэко.
"Теперь попрощайся с тайгою,
Со стойбищем, с желтым солнцем,
Третья стрела-свистунья
Сердце твое пробьет".

Застыл Ховэко на мгновенье,
Насмешливый глаз прищурил
И без усилий до уха
Он оттянул тетиву.
Лук заскрипел, изогнулся,
Словно спина у рыжей
Рыси, готовой к прыжку.

Но вдруг Ховэко услышал
Издали голос Либы,
Она из тайги бежала,
Чтобы бой прекратить.
Он поднял стрелу к вершине
Высокого стройного кедра.
Спустил тетиву - и рябчик
Упал к ногам Ховэко.
Голову низко склонил он
И, не сказав ни слова,
Ушел Ховэко в тайгу.

Сто раз облезали белки,
Сто раз покрывались мехом.
Сто раз уходило солнце,
Сто раз возвращалось оно.
Ходила говорка, что будто
Теперь Ховэко в капканы
Смелым хорошим людям
Подкладывает песцов.
Ходила эта говорка,
Но так ли, нет - неизвестно.
Известно только одно:
К Дягдавулю стали в капканы
Песцы попадаться большие,
Каких никогда не видали
Эвенки в своей тайге.

Ермак
Исторические новеллы

Так начиналось
Задрали струги над волнами
Встречь солнцу узкие носы.
Вода струится за бортами,
Как атамановы усы.

И песня вспыхнула над Камой.
Завидя городок вдали,
Гребцы тяжелыми руками
На весла круто налегли.

Ермак на ертуальном* струге
В кругу ватажников-рубак.
Иван Кольцо с серьгою в ухе,
Никита Пан
И Мещеряк.

Струг изукрашенный
                                     о берег
Царапнул днищем.
Из ворот,
Глазам и веря, и не веря,
Навстречу высыпал народ.

А впереди, одет по-барски,
Ступал, дьяками окружен,
Хозяин всей земли прикамской
Купчина Строганов Семен.

Он бормотал:
- Вот это радость!
Вы на помин, братки, легки,
Уже три дня, как впали в шатость*
На Соли-Камской мужики.
Тебе, казак, делов найдется,
Ты их копьем пощекочи...

Кругом стояли рудокопцы,
Ярыжки с варниц,
Ковачи...

Ермак насупился сурово,
В усмешке зло скривился рот.

Глаза потупив, ждал народ,
Какое вымолвит он слово.

И может, надо бы смолчать,
Но все же он сказал Семену:
- Так вот с чего мне начинать?
Как хочешь, мужика не трону.

Я не разборщик ваших свар,
Со смердом я не стану биться.
Мы от грабежников-тугар
Пришли оберегать землицу.

Купец сглотнул слова сии,
Но обнял казака для виду,
Повел в хоромины свои
И затаил змею-обиду...

И вот, тревогами бедны,
Жирны и все ж неинтересны,
Поплыли сумрачные дни
Без удалой разбойной песни.

И посмурнел казацкий круг,
Бойцы и рады и не рады
Встречать улыбки молодух
И приказных косые взгляды.

                      * * *

Отполыхали ятаганы грозно,
В клинки впитав зари кровавый цвет...
Ермак в село влетел.
Но было поздно.
Орда уже умчалась за хребет.

Трава росой от крови не отмыта,
Багровые следы еще свежи.
Мальчишка спит, раздавленный копытом,
И руку в тлеющие угли положил.

Над ним
               с улыбкой виноватой нищий,
Как будто кто его в случившемся винит.
Да кровь...
Да тлеющие пепелища...
Да след запутанный некованных копыт...

Угрюмые, походкой шаткой,
Казаки собирались на майдан,
Перед народом вольным, скинув шапку,
На круг спокойно вышел атаман.

Гудела свара между казаками:
- Не любо нам растить на брюхе жир...
- За зипунами нас веди...
- Веди за Камень*...
- Веди в Сибирь!...
Еще дымилось сизыми дымками
Под рыжим солнцем черное село.
- За Камень нас веди...
- Веди за Камень... -
Ермак почуял:
Время подошло...

Потомок Чингисхана
Туман развешан, словно сети,
Над темно-желтым Иртышом.
Скользнуло солнце по мечетям
Холодным матовым огнем,
Муллы вещают с минаретов
Аллаха волю кишлаку,
Навстречу мутному рассвету
Летит:
- Ля Иллях илла ху!*

Проснулась улочка кривая,
Халаты пестрые снуют.
Глядит лениво, не мигая,
На солнце тусклое верблюд...

В шатре на площади Искера*
В подушках ерзает Кучум.
Уставясь в войлочные двери,
Сидит, задумчив и угрюм.
Старик давно обеспокоен.
Он семь ночей не может спать.
К нему в Искер идет войною
Из-за хребта неверных рать.

Но город укреплен нехудо,
И не страшна ему гроза.
Хан из китайского сосуда
Промыл трахомные глаза.

И, отшвырнув в подушки четки,
Велел слуге, чтоб приволок
В шатер
              пророка-звездочета,
Который все предвидеть мог.

Вполз ясновидец на коленях,
Целуя ханские следы:
- О, средоточие вселенной,
За небом долго я следил,
А звезды говорят о многом,
Они вещают мне о том,
Что не найдут враги дорогу
В твой освященный небом дом.

Провидец знал, но не по звездам, -
Скажи иные он слова,
На частоколье рано ль, поздно ль
Его повиснет голова.

А хану виделось:
                              к закату,
Встречь солнцу кони пронеслись...
Полмира истоптал когда-то
Богоподобный хан Чингис.
И помнит Русь былые раны,
Что хан великий наносил.
Кучум - потомок Чингисхана,
И не боится он Руси.

В душе Кучума посветлело.
И, встав с подушек на ковер,
Склоненным слугам повелел он
Дуняшку привести в шатер.

Она вошла к нему бесстрашно...
Хан не привык в любви спешить,
Он улыбается Дуняшке:
- Ай, русский девка, чах - якши!
Ай, русский девка... -
Много знает
Красавиц писаных старик:
Точеных, тихих - из Китая
И пышных женщин Бухары.

Но вот такой, и злой, и грустной,
С ковыльным золотом волос,
Его глазам увидеть узким
До этих пор не довелось.

Но хану все на свете можно -
Аллах послал его в Искер.
Он тронул прядку осторожно
На чутком девичьем виске:
- Ай, русский девка...
Ай, красива. -
Недобрый глаз его сверкнул.
Дуняшка плюнула брезгливо
В улыбку злую старику.

И конь степной бывает резов,
Пока не захлестнет аркан.

Пытать, колоть ее железом
Он будет сам - великий хан.

Хан бил Дуняшку ошалело,
Смеясь, натруженно дыша.

...А там, на бреге Иртыша,
Уже сраженье закипело...

Первый хлеб
Побитая рать Кучума
На северных реках кочует...

Умирали казаки от голода -
Не от тугарских стрел.
Лошадиные ребра обглоданы,
Новый день черепами смотрел.

Тех, кто здесь положил свои кости,
К Иртышу выносили за тын,
Там, на желтом яру, на погосте,
Каждый день прибавлялись кресты.

Ржи пять мер еще у ватажников.
Но Ермак повелел:
- Не трожь!.. -
И смотрели глазами влажными
Казаки на ярую рожь.

Дай им волю -
                          в глотки - когтями...
Перегрызлись бы как зверье...
Голод - голодом.
Смерти - смертями.
Ну, а жизнь?..
Той отдай свое...

Жен с глазами узкими, длинными,
С именами зело мудреными
Называли казаки Галинами,
Называли Матренами.

Но мужьям бородатым не верили
Не крещенные в церкви дивчины,
Зло казаков глазами меряли,
Нерастраченной ласки дичились.

Да и кто им поверить может:
Без оружия спать грешно им,
Засыпает казак на ложе
Между саблею и женою.

...Задымились под солнцем проталины,
Выступают степенно грачи,
И, совсем как за дальними далями,
Зажурчали по-русски ручьи,

Под землей шевельнулись травы:
Душно стало им под землей,
Атаман корявым оралом
Опрокинул суглинистый слой,

Выводил борозду старательно,
Знал, что делом занят святым.
И уже не бойцы - оратаи
Вдохновенно следили за ним.

А когда росточки под росами -
Словно сабельки из ножон,
Потеплели глаза раскосые
Недоверчивых жен.

В первый раз за Камнем - Уралом
У искеровских древних стен
Рожь ярилась, рожь бушевала,
И уже не мечу, а оралу
Распахнулась сибирская степь.

Из норильского дневника

Туда, где ночи сини
Туда, туда, где ночи сини...
Где крыши гнутся от снегов...
Я не стыжусь высоких слов,
Пою окраины России.

Где льдов немыслимые груды
Качает тяжко океан,
Бульдозер выскребает руды
Из гор с названьем Путоран.

Родился ль в каменном дому,
Иль в покосившейся избенке.
Кому в корзинке,
А кому
Спалось на байковой пеленке.

Пусть над тобой шумят года.
Неважно, был во что завернут:
В беду ли, в радость -
Но туда,
Как стрелка компаса, повернут.

Ты будешь, мучась и любя,
Своей березкою гордиться,
Хоть не спросили у тебя,
А где бы ты хотел родиться...

Я тоже из того же теста -
Тоскую по своим лесам.
И все же есть такое место,
Которое ты выбрал сам.

Святые узы разорвав,
Сам перерезал пуповину.
Пусть слезы, пусть усмешки в спину,
Не оглянись.
Иди.
Ты прав.

Вдали от отчего жилья,
Там, где озябшими руками
Положишь в стену первый камень, -
Вторая родина твоя.

Норильск.
Для каждого он разный.
И у меня он тоже мой.
Он праздничный.
Хотя не праздный.
Суровый.
Нежный.
Трудовой.

Я не присвою даже малость
Его побед, его обид.
В родню к нему не набиваюсь,
Пишу, как мне душа велит.

Иным - березка у плетня,
Иным - церквушка в Ярославле.
Но так сложилось у меня -
Я самый трудный город славлю.

Здесь между каждым кирпичом,
Тем, что в ладонях стылых взвешен,
Раствор скрепляющий замешан
Вы сами знаете на чем.

Покорена земная твердь,
когда душа теплом согрета
          Геологу Юрию Горькому
Ты превозмог ветра и кручи.
Как до луны - так до жилья.
Над головою вьются тучи
Комарья.

Стоишь ты на краю планеты
Измучен,
Но упрям и смел.
Но ты еще землею этой
Не в полной мере овладел.

Еще по ней ступаешь трудно.
Хоть выжить, слава богу, смог.
И чавкает надменно тундра,
И норовит содрать сапог.

Но вот и первая палатка
Над головою, как заплатка.
Ракета в небо... Спирт... Ура...
Заплатка все же.
Не дыра.

Но и опять тебе ночами,
Ночами снится напролет
Подруга с теплыми плечами,
Та, что тебя, конечно, ждет.

Ждет там, за гранью белых вьюг...
Ах, ждет не ждет,
Не в этом дело.
Ты выстоял. И сделал дело.
Вот в этом дело.
В этом, друг.

И вот поставлен первый сруб.
Да что там сруб -
Уже заводы
Гудят.
И дым валит из труб
Среди притихнувшей природы.

Поднялся город-исполин,
Вознесены домов коробки.
И ты уже не тот - не робкий.
И все ж пока не властелин.

Не властелин.
Пока пришелец.
Чего ты там ни понастрой.
Пусть в кабинетах слышен шелест
Бумаг -
Идет доход большой.

Коробок понастроить может
Заокеанский жмот и плут.
Меня особенно тревожит,
А как в коробках тех живут?

Кто там смеется?
Кто там плачет?
Кого пускают на постой?
Там говорят?
Или судачат?
И что для них Есенин значит?
Иль, скажем, Бабель?
Иль Толстой?

Кого там водят под уздцы,
А кто идет, расправив плечи?
Как там льстецы?
Как там бойцы?
Кому из них живется легче?

И как там местная печать,
Что зреет на газетном поле?
Услышат, если закричать
От злой тоски
Или от боли?

Что там приемлют, не приемлют,
Когда толкуют в проходной?
Так что же значит сделать землю
Советской,
Трепетной,
Родной?

Покорена земная твердь,
Когда душа теплом согрета.
Дурак смешон.
Трагична смерть.
Спокойна совесть у поэта.

Ожидание
Махорка и хлеб на исходе.
Ну что же, затянем ремень.
В завязнувшем вездеходе
Кукуем и ждем перемен.

И все на земле обещает,
Вот-вот расцветет небосвод.
И радио бодро вещает,
Что непогодь скоро пройдет.

Бесцветное серое небо
И серая в лужах вода.
Не мучит отсутствие хлеба.
Но серость - вот это беда.

Хотя бы на четверть минутки
Унять бестолковую дрожь.
Но вот уж которые сутки
Идет кратковременный дождь.

Его величество Иван
          Нас ниже не разжаловать
          И выше не вознесть.
          В.Белкин
Всея России император,
Его Величество Иван
Проснулся.
Пятки в тапки спрятал.
Подставил голову под кран.

Он сделал знак императрице,
Мол, шесть часов,
Уже пора
Щей похлебать,
Чайку напиться
И подаваться со двора.

Губами лоб царицы тронул,
Надел не так, как было встарь,
Ушанку-шапку, не корону,
В автобус сел.
Хотя и царь.

Там от царей уже не видно
Просвета.
Сколько там царей!
И это было не обидно -
Всем вместе вроде и теплей.

Вот так в автобусе трясешься
И слушаешь напев колес,
К царю соседнему прижмешься,
Какой тебя возьмет мороз?

Мороз...
Как мерз Иван бывало.
Ах, как он все же страшно мерз.
К бровям ушанка примерзала,
Глаза туманились от слез.

Как он полярными ночами
По солнцу тяжко тосковал.
Так, будто камень за плечами
С горы да на гору таскал.

Но предположим:
Нет мороза
И птицы райские поют.
И не костры,
А в клумбах розы -
Пойди, отведай этот труд.

...И вот закончен путь неблизкий.
Не раньше, но не позже всех
Иван, властитель всероссийский,
Вошел в медеплавильный цех.

А там бушует пламя трубно
И запах серы, как в аду.
И слово "труд" и слово "трудно" -
Они в одном стоят ряду.

Грохочет цех - не слышно слова.
И брызги меди горячи.
Иван сменил царя другого
У огнедышащей печи.

Тверда ладонь, ладонь, как кремень,
В зеленой робе - угловат,
В противогазе, словно в шлеме,
Ну будто вправду космонавт.

Что общего?
И где граница?
И там герой.
И здесь герой.
Здесь не рискуют головой,
Но здесь годами подвиг длится,
Тот самый подвиг - трудовой.

Глаза обожжены до боли.
И взмокнул лоб.
И дым, и гарь.
В брезент одет - не в мех соболий.
И все же он Российский царь.

Он вездесущ,
Во все проникнул.
И если б он не захотел,
Свет на моем столе не вспыхнул
И космонавт не полетел.

И что ты ни планируй в сметах,
Но не приложит он руки -
Решения умрут в газетах
И остановятся станки.

Как и везде, он встал весомо
Здесь, на краю моей земли -
И свет в окне горит бессонно,
И рвутся к звездам корабли.

Рассказ геолога
Река Хета. Листвяк и вкривь и вкось.
Снимаем срез - обычная работа.
Как лопасть рухнувшего самолета,
Серебряную вывернули кость.

И закурили. Грустно стало нам.
Вот взял и вымер этакий верзила.
И ящерица брюхом по камням
На всякий случай к норке заскользила.

Ах, мамонты. За гранями веков
Вы здесь гуляли - рослые ребята.
Не отступали вы от ледников,
Хоть понимали, чем это чревато.

Не схожи ни с ежом и ни с ужом,
Вы не менялись в сипу обстоятельств,
Не пользовались бивнем, как ножом,
Не ведали ни злобы, ни предательств.

Вы с ходу залетали сколько раз,
Сшибая лбом еловые верхушки,
В прадедовские хитрые ловушки,
Но все же это не меняло вас.

Вот если б вам дожить до наших дней -
Лужайку бы для вас расчистил трактор.
Табличка на cocнe: "Дразнить не смей!".
Живите.
Размножайтесь.
Жуйте травку.

Я понимаю, это все мура!
Маниловщина - это ли не ясно!
Ну, вымерли, когда пришла пора,
И нечего тревожиться напрасно.

И все-таки. Нет, мне не все равно.
Однажды сердце болью отзовется,
Что великаны вымерли давно,
А ящерица греется на солнце.

Река Хета. Листвяк и вкривь и вкось.
Снимаем срез - обычная работа.
Как лопасть рухнувшего самолета,
Серебряную вывернули кость.

Горят последние бараки
Барак обмазали соляркой
И запалили с двух сторон,
И сажа над метелью жаркой,
Как стая вспугнутых ворон.

Горят последние бараки,
И пламя гулкое - винтом.
Повизгивают собаки:
Как ни крути, а дом есть дом.

Он был как бы подобьем рая
Для тех неведомых жильцов,
Их душной крышей прикрывая,
Как курица своих птенцов.

Студент, худой и бледнолицый,
В нем вел нелегкий разговор.
Не сбросив даже рукавицы,
Валился на кровать шахтер.

За слабенькой перегородкой
Топограф, взявший перевал,
Ладонь своей подруги кроткой
Дыханием отогревал.

И в длинном коридоре дети
Играли меж кастрюль, тазов.
Я поклонюсь баракам этим
И тем, кто начинал с азов.

И у домов свое старенье,
Не предъявлю им поздний иск.
На эти слабые строенья
Оперся нынешний Норильск.

Великий город.
Город трудный.
Собьюсь, считая этажи.
Такой теперь он многотрубный,
Дурного слова не скажи.

Пожар.
Его никто не тушит.
Гляжу на жадный плеск огня,
Пожарник рукавицы сушит,
Глаза от зноя заслоня.

Зияют окна, словно раны.
Под вой собак, и свист, и смех
Печали,
Беды,
Тараканы
Выбрасываются на снег.

Светло горят перегородки!
О, город песен и труда.
Девчонок в юбочках коротких,
Как все другие города.

Ну что вы воете, собаки?
Я повторю сто раз подряд:
Горят последние бараки.
Тушить не надо.
Пусть горят.

Страница личная
Льдышка. Снежная царевна.
И глаза, как синий лед.
Улыбается неверно.
Бровью холодно ведет.

Слов моих почти не слышит -
Скучно ей и никаких.
И морозным паром дышит.
Я как раз люблю таких.

У меня сегодня праздник,
Я в глаза ее смотрю,
Как мальчишка семиклассник,
Ей о звездах говорю,
О космических явленьях.
Но смекаю о другом:
Вот бы ждали бы олени
Вот за этим бы углом.
Завернулся бы я с ней
В духоту - в тулуп медвежий.
Только б след за нами свежий
Вдаль отпрянул от саней.
И она забилась птицей
Под тулупом у меня...
Только это не годится
Для сегодняшнего дня.

Красть невест сегодня трудно,
Не пройдет эксперимент.
Все равно нагонят в тундре,
Спросят:
"Ну-ка, документ!
Это что еще за склонность?
Пожелал.
Схватил.
Умчал.
Про советскую законность
Или, парень, не читал?
И опять же, ты учти:
Ведь она конструктор сильный,
И не кухонной печи,
А печи медеплавильной".

Шутки в сторону. Мы рядышком сидели
В "69-й параллели".

Подавали мне и Нине Ефимовне
На подносах золоченых блюда фирменные.

Я - ей: "Что вы, без Норильска растаете?".
А она мне: "Я к морозам привычная".

Ну, а я ей: "Неверно рассуждаете,
Жизнь должна быть у человека и личная".

А она мне об одном: "Пока некогда", -
Хорошо так по-волжски окает.

Ну, а снега-то, а снега-то, а снега-то
На три метра навалило под окнами.

Улыбнитесь вы, Нина Ефимовна,
И светло оглянитесь кругом.
Я прошу вас, послушайте вы меня
О весне и о чем-то другом.

Я к вам руки тяну благодарные.
Все печали и горести прочь.
Так длинна эта ночь заполярная,
Но пройдет заполярная ночь.

Вот уж солнце забрезжило близкое.
Распрямитесь от ваших забот.
Пусть весна запоздает норильская,
Но она непременно придет.

Но послушала она песню холодно.
Похвалила, конечно, для приличия.
А душа-то ее снежная - к городу.
Что за город такой прилипчивый?

Я - вербовщик
Должность эту
Сегодня исполнять готов.
Вербую Северу поэтов,
Художников и поваров.

Вербую я парней,
Которым
В Норильске просто нет цены:
Медеплавильщика, шахтера -
Живую соль моей страны.

Когда кромешные морозы
Придут, туманны и люты,
Вербую веточку мимозы
В киоск с названием "Цветы".

Вербую для просторов снежных
Горячность молодых сердец,
Вербую мужество и нежность
И бескорыстность, наконец.

Но место здесь не для прогулки.
На доме вбиты вдоль стены
От водосточных труб рогульки,
А трубы ветром снесены.

Но за спиною слышу голос:
"А кто тянул на край земли?
Людей зазвали в этот город
Все те же длинные рубли.

Ну что же, что в стене остались
Рогульки водосточных труб, -
Я сам готов подрогнуть малость,
Чтоб подержать тот длинный рубль".

Прошу, не надо хитро морщить
Проникновенный желтый нос.
Как добросовестный вербовщик,
Не обойду я сей вопрос.

Без счет мы точно подытожим,
Что тем положено рукам.
...Примерзла от ладоней кожа
К отбойным стылым молоткам...

Ну не мороз -
Огонь достойно
Встреть.
Хоть не вкалывай - постой,
Вот так постой в цеху спокойно
У металлурга за спиной.

Металл в печи кипит и злится,
И жар, как будто бы в аду.
Здесь действует все тот же принцип,
Все тот же принцип - по труду.

Я сам ветрами зацелован,
Мне тоже горе - не беда.
Я сам Норильском завербован
Необратимо - навсегда.

Мне долюбить, допеть, додраться.
Ложь рубануть на всем скаку.
Пойди купи за рубль двадцать
Мою невечную строку.

* * *
Мы не прощаемся с тобой,
Далекий город - город близкий.
Сажусь за стол волшебный мой,
Беру перо - и я в Норильске.

И вижу ночью белый свет
Высоковольтных линий нити.
Дымы и Ленинский проспект
Прямой, каким и должен быть он.

В лучах немеркнущей зари
Через дожди и через пурги
Идут на смену рудари,
Идут на смену металлурги.

Идут по улицам прямым,
Идут двадцатым трудным веком
Под ветром августовским злым,
Под ветром,
Смешанным со снегом.


Открытое письмо. 1975-1980

* * *
Стихи - всегда открытое письмо,
Хоть почерк труден.
Ты написал - оно летит само
К деревьям, к людям.

Все обнаружить в тайниках души -
Нужна отвага.
Пиши смелее, мальчик мой. Пиши.
Терпи, бумага.

Летят года - то мрак в окне, то свет -
Не жаль нисколько.
И только бы успел прийти ответ.
Ответ бы только...

* * *
Весь день прошел и вкривь и набекрень,
А мог бы он таким огнем лучиться.
А что могло случиться в этот день?
А многое могло в тот день случиться.

Могли изобрести вы снегоход,
Но что-то вам пустое помешало,
И ваша мысль трусливо убежала
В кусты необязательных забот.

Вы женщине могли сказать слова,
Слова любви - и кругом голова -
И вас всю жизнь она любила б верно.
Но вспомните, что удержало вас?
Не разгоревшись, ваш огонь угас.
Жизнь коротка.
Но день велик безмерно.

Лесник Иван Сычев
Словно в храм, в эти пихты заходит Сычев,
Слышит пение птиц и журчанье ручьев.
Он идет от оврага к овражку
И скрипит, как птенец, деревяшка.

Слышит, лось затрубил, как заправский горнист,
Видит он, опадает торжественно лист.
Он коня не берет, ходит пеший.
Он коряв и не брит, будто леший.

Ах, какой разыгрался веселый денек.
Вот присядет Иван на горячий пенек,
"Приму" нежно из пачки достанет,
Задымит и раздумывать станет,

Как была у Сычева когда-то нога,
А теперь деревяшка без сапога,
Л нога в сорок третьем - суровом
Там осталась в степи под Азовом,

И когда-то была у Ивана жена,
Как и всякие жены, тепла и нежна,
А теперь за плечами берданка
И душа, как глаза у подранка.

Все потери не в счет! Продолжается жизнь!
Лист осенний, играй на ветру и кружись!
Лось, труби на заре, как заправский горнист!
Продолжается жизнь! Продолжается жизнь!

От недальнего взрыва подпрыгнул карьер,
За Кызыром пригнулся к земле браконьер
И прижался щекою к откосу,
Неспокойно достал папиросу.

Вот идет он, Иван, по горячим лесам,
Пихта лапой погладила по волосам,
И, как будто от доброго слова,
Встрепенулась душа у Сычева.

Литобъединение при газете "Власть труда"
Мерцают на столах газеты.
Окурок тлеет на полу.
Поэты, милые поэты,
Я ваг мучительно люблю.

Ночное литобъединенье,
Я твой.
Идет за часом час.
Уснули жены.
Длится бденье,
Глотаю дым до обалденья
И слушаю с восторгом вас.

Все то же светится величье,
Как в тех, кому звенеть века.
Повадки те же, и обличье,
И вознесенная рука,
И ту же пьете вы отраву.

Но как смешон ваш тесный круг,
Когда общипанную славу
Делить задумаете вдруг.

Какая грустная картина -
Летят каменья, боже мой, -
Два стихотворца-побратима
Схватились в схватке роковой.

И где величье? Где повадки?
И как же вы тогда малы.
Два муравья в смертельной схватке
Застыли в капельке смолы.

И вновь поэт склонен к тетради
В дому, где сон и сундуки.
И вновь величие во взгляде,
Как отблеск пушкинской строки.

Васек
Хотя бы единое слово
Желал бы промолвить Васек.
Но сроду мычал, как корова,
А вымолвить слово не мог.

И если какое собранье
Стихийно затеет народ,
Он тут, среди шума и брани,
И вроде бы слово берет.

Над бабами и мужиками
На ящик взойти норовит
И машет и машет руками,
Ну как бы доклад говорит.

Возил он на хроменькой кляче
От речки с водою бачок.
И звали его не иначе,
А только: "Васек-дурачок".

Он ехал, расплескивал воду,
Его не кончалась страда.
Но денег за эту работу
С людей он не брал никогда.

Накормит хозяйка - и ладно.
Еще одарит табаком.
В ответ он мычал благодарно
И хлеб уплетал с молоком.

И кружку пуская по кругу,
Завидя на бочке Васька:
- А ну-ка, скажи нам речугу, -
Смеялся народ у ларька.

Однажды, ну кто бы подумал,
Скончался Васек-дурачок,
Как будто кто свечку задунул.
Теперь уж навеки - молчок.

Лежал он побрит и ухожен,
Впервые свободный от дел.
И думали люди: ну что же,
Ну что он сказать им хотел!

Советчик
Учил меня один не робкий
Подлец, а может быть, чудак:
Ну что вы топчетесь на тропке?
Идите на прямой большак.

Смелее режьте правду-матку,
Острее глаз, острей стило...
Но я-то знал: не все так гладко,
Не все так просто и светло.

Ты не пройдешь и половины
По большаку. На большаке
Стоит советчик мой с дубиной,
Как раз и врежет по башке.

Мне не страшна любая кара.
И дело ведь не в том, чтоб сметь,
А в том, чтобы сказать суметь
И не свалиться от удара.

Городок
Я вижу весь его -
От бань
До церкви без креста.
Проплыл по улице комбайн -
Страда грядет. Страда.

И воду в ведрах испокон
Несут, несут, несут.
Райком.
Раймаг.
Райисполком.
Районный строгий суд.

Стоит он, временем храним,
Как двадцать лет назад.
И я как будто перед ним
Ни в чем не виноват.

А городок себе стоит -
И стар и вечно нов.
И пол-России состоит
Из этих городов.

И мимо одуревших кур,
И мимо лиц в окне,
И мимо типовых скульптур,
Побеленных к весне.

И мимо речки в тальниках,
Где плавится мазут,
Везут зерно в грузовиках,
Везут, везут, везут.

Всегда он от моих дорог
Был где-то в стороне -
Негромкий город-городок,
Проснувшийся во мне.

Пишущая машинка
Так вот, друзья, машинку эту
Один солдат привез с войны
И неимущему студенту
Легко продал за полцены.

Я нес домой ее несмело
Во влажной бережной руке.
Но говорить она умела
Лишь на немецком языке.

И все-таки была прекрасна,
Пока еще чужая мне.
И звездами сияли ясно
Кружочки в черной глубине.

Листок бумаги длинный, узкий
Вкруг валика вползал дугой.
Но я грустил: она по-русски,
Как говорят, ни в зуб ногой.

Ей приходилось в дни иные,
Когда дома летят в куски,
Печатать в штабе наградные
И похоронные листки.

Вооружась паяльной лампой,
Я от войны ее лечил.
Я лез в нее чумазой лапой,
Я говорить ее учил.

Друг друга мы понять старались,
Я заменял ее шрифты.
Мы, как державы, продирались
К согласию из немоты.

* * *
          В.Озолину
Нам вкус вина пока еще не горек,
Но горечью не запасешься впрок.
Мой странный друг, нам здорово за сорок,
Как ни крути, а это все же срок.

Уже гудят, гудят тугие ветры,
И знаю я, и знаешь также ты,
Что не вернуть на зябнущие ветви
Намокшие тяжелые листы.

Хорошие российские поэты
Нам рассказали весело о том,
Что можно, скинув у реки штиблеты,
По травке детства бегать босиком.

У них все это не от реализма,
А это все у них от доброты,
Лукавы рифмы их и афоризмы,
Но помыслы их все-таки чисты.

Нам, жадным, десять жизней будет мало.
И это не последний листопад.
И чтобы нас еще ни ожидало,
Есть путь вперед и нет пути назад.

Элегия
          Но я предупреждаю вас,
          Что я живу в последний раз.
          А.Ахматова
Я весел был, ну как береза в дыме,
В трубу трубил и в барабаны бил.
В мой дом друзья стучались молодыми
И женщины, которых я любил.

Когда мне одиноко и тревожно,
Я вас зову.
Ведь был же нужен я?
Любимые уходят осторожно,
Не слышат постаревшие друзья.

Зачем вы так?
Я вновь помолодею.
Куда же вы?
Ведь я вот-вот умру.
Я чувствую, что медленно седею,
Как осенью береза на ветру.

В тайгу уйду от вкрадчивых сомнений
И никого ни в чем не обвиню.
Как женщине на теплые колени,
Я голову на травушку склоню.

Ответ Н.В.
Ты - праведный критик, но все же
На слове меня не лови.
И нет ничего мне дороже
Работы, пиров и любви.

Тебя не хочу я обидеть,
О, сторож моих виражей,
И все-таки радостно видеть
Поджатые губы ханжей.

А я далеко уж не мальчик,
Но вновь заволнуется кровь,
Когда впереди замаячит
Работа, пиры и любовь.

* * *
И не лицо уже вижу, а лик.
Нет ни горестей, ни потерь.
Благословляю вот этот миг -
Женщина синюю стелет постель.

И склоняется надо мной,
Волосы синие отведя.
Чутко слушает, как за стеной
Мирно посапывает дитя.

И сомненья уходят прочь.
Как хорошо, когда ты любим.
Гасит огни полярная ночь.
Мир качается неистребим.

* * *
Я этих богомольцев знал,
Тихонь с поджатыми губами,
С набитыми пшеном зобами,
Знаком мне ровный их оскал.

Они вовеки не простят
Мою доверчивость и детскость,
И что кощунственно и дерзко
Смеюсь, когда они грустят.

Что не боюсь я их угроз.
Что в потолок взлетает пробка,
Живу и весело и громко,
И плачу, не скрывая слез.

Что ложь - как будто в сердце нож,
Что говорю, а не судачу,
Не в дачу верю, а в удачу
И что на них я не похож.

Они опасливой толпой
Меня на эшафот выводят,
Во имя господа разводят
Костер великий подо мной.

Мне их понятна суета,
Там рабья кровь в стеклянных жилах.
Но ты, святая простота,
Зачем полешко подложила?

Меж холодными словами...
          ...Я тоже была, прохожий...
          М.Цветаева
Меж холодными словами
И палящими, как зной,
Между черными глазами
И хмельной голубизной

Шла она канатоходцем
Между небом и землей,
Между чертовым колодцем
И озерной синевой.

В чистом озере купалась,
В черной луже шла на дно.
На поверку оказалось:
То и это - все одно.

Без спасательного круга,
Без летучего крыла,
Без единственного друга,
Без надежного весла.

Эй, прохожий, помоги!
Только синие круги.

* * *
Он выше был восторгов и гонений,
Тяжелый груз успеть бы донести.
Он вас любил, но был он слишком гений,
Чтоб умереть во славе и чести.

Как гвоздь забил - поставил жирно точку,
Распятый на листе, как на кресте,
Он право заслужил на эту строчку:
"Забытый всеми, умер в нищете".

* * *
Зачем эти бусы и платья?
Бирюльки из серебра?
Не платья тебе - а объятья,
И это понять бы пора.

Без теплого дождика - тошно.
Без травушки - не прожить.
Важнее нам все-таки то, что
Ни съесть, ни в карман положить.

От мелкого торга, от рынка
Живи-поживай вдалеке.
Нужны тебе лес и тропинка,
Травинка в горячей руке.

Монолог раскаявшегося грешника
Пора пришла, угомонились страсти,
Красивым девушкам не посмотрю вослед.
Кефир, бессонница и Достоевский, здрасте!
Как хорошо, что стал я мудр и сед.

Я сел давно на строгую диету
И крылышкам пора бы прорастать.
С утра хватаюсь не за рюмку - за газету,
Где все написано, как жить и поступать.

* * *
А в читалке сборничек Ахматовой
Читанный-зачитанный, захватанный
Оказался у троих девчат.
Шесть косичек в стороны торчат.

Как они читают вдохновенно,
Ахая, завидуя, спеша,
Поправляя юбочки надменно
И не понимая ни шиша.

Предисловие именитого писателя
Мои друзья - поэты нестоличные -
Так любят предисловья. Вот оно:
Игра ума... И отношенье личное...
Упрек... Намек... И все озарено.

И учтены достоинства беспорные
Таланта вашего.
Но вы - король на миг.
Стыдитесь предисловия, которое
Весомей и умнее ваших книг.

Солнце
Оплачут чинно. И забудут.
Но лишь бы знать наверняка,
Что и тогда светиться будут
Глубинным светом облака,

Что елей тонкие верхушки
Лучи, как прежде, озарят,
Проснется в срок на раскладушке
Мой поэтический собрат.

И вспыхнет розовая пашня,
Пускай невидимая мной.
И мне тогда не очень страшно
Переселяться в мир иной.

Дача. Переделкино. Ноябрь.
Забытая родней старуха
Живет не в радость никому.
Какая тягостная скука
В резном красивом терему.

Хранит высокая ограда
Хозяину ненужный сад,
Как жесткие шары бильярда,
Промерзнув, яблоки висят.

Аллея чистая сквозная,
Но где же говор, женский смех?
В пустом дворе собака злая
И первый, самый первый снег.

Тревожный сон
Опять настигла эта ночь:
Стоит мальчишка на дороге,
Его глаза полны тревоги.
Я не могу ему помочь.

А там вдали: то грянут грозы,
То след неясный на снегу.
И мальчик задает вопросы,
А я ответить не могу.

Какая страсть? Какая песня?
Какое счастье суждено?
Но мне все это неизвестно.
Хотя бы знать, как быть должно?

Какие бы ни ждали кручи,
Ему и падать, и шагать.
И промолчать пока что лучше,
Чем с добрым помыслом солгать.

Побережье
Где в берег тычутся обглоданные льды,
Где падает в провал тропа медвежья,
Торжественные черные кресты
Возносятся над белым побережьем.

Зияет мрак вдоль треснувшего льда.
Над застругами синими Таймыра
Недвижная Полярная звезда
Высвечивает оком конвоира.

Когда взрывалась в градусниках ртуть,
Когда ветра по-бабьи голосили,
Прекраснейшие женщины России
Слепыми птицами бросались к вам на грудь.

Но шли вы вновь во имя главной той,
Единственной любви сквозь эти стужи.
Покоятся метущиеся души,
Как бивни мамонтов под вечной мерзлотой.

Пленные немцы. 1943 год
Я гневно наблюдал с балкона,
Как шла без края без конца
Мужчин нестройная колонна
По-вдоль Садового кольца.

Из окон женщины глядели
Со всех соседних этажей.
И плакали. Кого жалели?
Себя ли? Немцев ли? Мужей?

Я их двусмысленные слезы
Понять и видеть не хочу.
Прошли машины горкомхоза,
Смывая с мостовой мочу.

Я нажил себе сто рублей
Я нажил себе сто рублей -
Тут как тут сто веселых друзей.
Не хочу иметь сто рублей,
Не хочу иметь сто друзей,
А хочу я с одним дружить.
Как нажить его? Как нажить?

Запоздалая утка
Пишут письма доброжелатели:
"Как здоровьице?
Как поживаете?"

Ничего, хорошо поживаю,
Что посеял, то пожинаю.

А вчера запоздалая утка
Пролетала над черной тайгой.
И так весело и так жутко
Грянул выстрел,
А следом - другой.

Вот лежит она, чуть живая,
Будто рана во мне ножевая,
Немигающе смотрит печально.
Ничего поживаю. Нормально.

Академгородок
Все стало проще и сложней...
Где он, ничем не облученный,
Средневековый тот ученый
В небесной мантии своей?

Сидит под яблоней и ждет,
Поеживаясь от наитья,
Когда на кумлол упадет
Шальное яблоко открытья?

Где гениальный чародей?
Все стало и сложней и проще.
Идут ученые по роще,
Похожие на всех людей.

Очистив ноги от песка,
Доценты, важные, как гуси,
Развернутые пропуска
Протягивают тете Дусе.

Весеннее стихотворение
Зверобои, топографы, старые верные други,
Приходите в мой дом, я его и отмыл и прибрал.
Скоро вновь нам в дорогу. Отпели последние вьюги.
Сядем в мягкие кресла, которые я презирал.

Я прозрачных язей извлеку из потертой кошелки
И негромкую песню для вас, как и прежде, спою.
И над нами нависнут тяжелые книжные полки,
Прирученные классики молодость вспомнят свою.

А созревшие капли уже за окном будто пули,
И уже по-весеннему вытаял в лужицах сор,
И в соседней заимке в остуженном за зиму улье
Полусонные пчелы разогревают мотор.

Кукушка
Летний вечер долго-долго длится,
Теплый и безоблачный такой.
Глупая ославленная птица
Вдруг закуковала за рекой.

И не верю вроде бы кукушке,
Знаю, все равно она соврет.
Ну, а все же ушки на макушке:
Раз... Два... Три... И оторопь возьмет.

Лжет кукушка. Лжет она... А все же..
И над шкурой вроде не дрожишь,
Все же каждый выдох стал дороже,
Каждым вдохом больше дорожишь.

Добро и зло
Мне с детства мысль внушали эту,
Внушали книжки и кино:
Над злом в конце концов победу
Добро одерживать должно.

Мне толковали неустанно:
"Бессильны подлость, ложь и лесть",
И главное-то, как ни странно,
Но в жизни так оно и есть.

День ушел
Месяц выплыл новенькой полтиной,
В лету отошел горячий день.
Енисей отпрянул от плотины
И летит, как приводной ремень.

На воде ворчит бессонный катер,
Ночь уже, и спать давно пора.
Светятся на лесокомбинате
В тысячу свечей прожектора.

День ушел. Он был неплохо прожит
Без войны, без крови мировой.
Никого на свете не тревожит
Самолет над мирною страной.

Пролетают медленные ветры,
И восход наметился едва.
Самолеты смертны, люди смертны,
Но бессмертны нежные слова.

Старый день подвержен умиранью
Те же звезды кружатся в окне,
И поэт весенней гулкой ранью
Скачет все на розовом коне.

Девушка, зевнув, часы заводит.
Время, хоть немного погоди!
День ушел, двадцатый век уходит.
Новое столетье впереди.

Движение
К скоростям сегодняшним привычен,
Торопил диспетчеров: "Летим!.."
И казалось, этот мир статичен,
Ты один в движении. Один.

Но угомонись, пока не поздно.
Остановка. Станция. Причал.
Кружатся над головою звезды -
Этого ты, брат, не замечал.

Что видит женщина во сне
Заснеженных берез верхушки
Зажглись. И грянул свет в окне.
Лицо на белизне подушки.
"А что я видела во сне?"

Так что? Летала в небе птицей?
А на земле ручьи и май.
Что может женщине присниться? -
Пойди, попробуй угадай.

Златое блюдо с пирогами
На белом праздничном столе?
Или приснился черт с рогами?
Или карга на помеле?

А может, первый муж являлся
Красивый, грешный, молодой?
Под дверью каялся и клялся,
Что больше не пойдет к другой.

И ты его опять впустила,
Взглянула в омут карих глаз,
Измену черную простила
В который раз, в который раз.

А может, я - седой, печальный -
Приснился? Ты идешь ко мне...
Пускай все это будет тайной,
Что видит женщина во сне.

Песенка веселого человека
Из пьесы "Колесо"

Мир преподнес, мои друзья,
Мне истину простую,
Лишь из пеленок вылез я,
Уже во всю бунтую.
На ноги кривенькие встав,
Кричу: долой галоши,
Пускай наденет мамин шарф
Тот, кто помоложе.

Взошла щетинка над губой,
Я распрощался с детством.
С ордой веселой молодой
Пирую не по средствам.
Пусты бутылки из-под вин,
Я говорю: "Ну что же,
Пускай снесет их в магазин
Тот, кто помоложе".

Стою с девчонкой под окном.
Ах, плечи! Что за плечи!
Мерцают в сумраке ночном
Березы, будто свечи.
И мы вздыхаем под луной,
И не скрываем дрожи
Пускай к полуночи домой
Спешит, кто помоложе.

Грохочет дальше тарантас,
Наполненный годами.
Мы с теми, кто моложе пае,
Меняемся ролями.
Ко всем приходит этот срок,
Ко мне пришел он тоже.
Я пью теперь морковный сок,
Вино - кто помоложе.

Сидим на лавочке с женой.
Зеленый сквер. Цветочки.
А рядом отрок озорной
Копается в песочке.
И вот меня позвал на суд
Всемилостивый боже.
Ну что же, пусть меня несут
Те, кто помоложе.

Городское утро
Трамвай позванивает где-то.
В пустых дворах еще темно.
И вдруг задолго до рассвета
Зажжется первое окно.

Квадрат таинственный и резкий,
Пока единственный - живой.
И женщина за занавеской
Прошлась в рубашке голубой.

Она теперь лицо полощет.
Но вот на верхнем этаже
Ответственный квартиросъемщик
Нащупал тапочки уже

И свет зажег в окошке рядом.
Вон люстра вспыхнула в другом.
И вот расчерчен по квадратам
Уже вовсю сияет дом.

Просвечен он и не подсуден.
И в горле нежные слова,
Опять испытываю к людям
Я чувство кровного родства.

Кого там ждет Доска почета?
Кого там повышенье ждет?
Кого-то выговор, а кто-то
Под сокращенье попадет?

Ах, что там будет - неизвестно,
И впереди пока что день.
Сошлись окошки тесно-тесно.
Вон и твоя мелькнула тень.

Жильцы послушали погоду,
Дверьми захлопали с восьми.
И дело движется к восходу,
Ведь не к закату, черт возьми.

Обморок
Вот были женщины!..
Чуть слово
Не так -
И в обморок она.
Бледна. Сомкнув уста сурово,
Лежит, достоинства полна.

Лежит, хотя в ушибах чресла.
А суета!.. Во фраке хмырь
Несет, расталкивая кресла,
В ладонях потных нашатырь.

Нависли лица, рожи, рыла,
Головка дочери в бантах.
Но вот она глаза открыла
И слабо вымолвила: "Ах!"

Ликуют: чудо! Воскрешенье!
Тихонечко прикрыли дверь,
Пусть отдохнет от потрясенья,
Поспит немного.
А теперь?..

Теперь нести флакон не нужно.
Никто не вскакивает с мест.
И никаких там: "Ах, мне душно!"
Не падает. Несет свой крест.

И хорошо ли это? Плохо?
Я не могу пока понять.
Такая, видимо, эпоха:
Бедняжку некому поднять.

* * *
Закрылки вздыблены. Уклон. И разворот.
Портфели пухлые напуганы до смерти.
Скользящий над страною самолет
Через мгновенье прикоснется к тверди.
Пространство над Москвой озарено,
Гудит она, на миг не затихая.
И мама там уже полуглухая
Протяжно смотрит в зимнее окно.

Слова любви не принимай за лесть.
И я бегу. И снег летит за ворот.
Мне важно знать, что в мире мама есть
И есть он, этот милый сердцу город.
И мне тогда не страшно ничего.
Какие бы печали ни терзали,
Я вновь готов для риска и дерзаний
И не клоню веселое чело.

* * *
А он, задумчивый, понурый,
Устало смотрит на гранит,
Я не согласен с той скульптурой,
Что в сквере стриженом стоит.

Обряд кощунственный свершили
Пред тем, как был он вознесен.
Чего-то важного лишили.
Но чем же был опасен он?

Ведь не писал как будто басен,
Во львов не наряжал царей.
Он был веселостью опасен
В стране казарм и алтарей.

Седой главой качал министр:
"Опять поэт озоровал".
Он, светом суетным освистан,
Цыганку в груди целовал.

Он затемненным садом крался,
Стучал в запретное окно.
Читал философов.
Смеялся.
С друзьями спорил.
Пил вино.

Перо скрипело без оглядки.
И цензор, ссылкою грозя,
Перебирал его тетрадки -
В России так писать нельзя.

А он такой, гони, извозчик!
И только пыль по мостовой!
И в стену влип немой доносчик,
Шарахнулся городовой.

И что бы мне не говорили,
Он и сейчас иным не стал,
Его металлом усмирили
И вознесли на пьедестал.

Самолет
Улечу от железных шумов
В те края, где кедровый гул.
За стеклом Володя Нешумов
Ранней лысиною сверкнул.

Будь здоров, старинный товарищ -
Физик, топливник и поэт,
Ты такое еще заваришь,
Доберемся и до планет.

На грохочущем аэродроме
Под крылом качнулись огни.
"No smoking", друзья, при подъеме,
Пристегнуть привязные ремни.

Самолет разбегается зрячий,
И обшивка его дрожит,
Он такой большой и горячий,
Как родительский дом обжит.

Малышня на передних сиденьях
Загалдела, как детский сад.
Лесоруб - ни копеечки денег -
Возвращается хмурый в Боград.

Сколько было крутых крушений,
Смятых лопастей и сердец.
Но добрались мы до свершений,
Вот летаем же наконец.

Облаков золотые слитки
Обжигают снаружи окно.
- Распивать спиртные напитки
В самолете запрещено.

Женщины на вечере поэзии в сельском клубе
Сидят, в колени руки положив,
Отзывчивые к детям и коровам.
Мальчишечка, от скуки еле жив,
Тоскует, но молчит - натренирован.

Мужчинам говори, хоть и соври,
Но только, чтобы было посмешнее.
А женщины готовы до зари
Внимать стихам и сострадать, немея.

А женщины торжественно тихи...
Голосовые надрывая связки,
Поэт читает складные стихи,
Похожие на сон или на сказки.

Поверх голов на лозунг на стене
Глядит он. И слова текут послушно.
Он думает, зачем все это мне?
А им зачем? Тем более не нужно.

Еще он смутно думает о том,
Что каждая из этих милых женщин,
Пускай на час, осиротила дом
И, верно, муж и оскорблен и взбешен.

Вот ходит он, обветрен и скуласт,
От стынущей плиты и до комода:
Варюха дома... Ей Семен задаст...
И лишь моя... И что это за мода'

Но чувствует поэт: все, что сказал,
Встречает явный шепот пониманья.
Смущенный, он глядит в притихший зал
И говорит: "Спасибо за вниманье".

* * *
Нет, эта песня славу не умножит.
Для суеты не раскрывай уста.
Пусть белизна бумажного листа
Тебя без надобности не тревожит.

Не нарушай торжественный покой,
Без дела не кричи на всю округу.
Трубит марал, когда зовет подругу
Или опасность чует за рекой.

Поэма умерших деревьев

1.
И есть над чем и плакать и тужить.
Пожухли, перепутались травинки,
Но надо дальше действовать и жить,
Пока еще видны мои тропинки.
Все правильно. Топор пока остер.
Все правильно. Горит в огне береза,
Ствол изогнулся, будто знак вопроса.
Березы нет, но есть зато костер.
Когда не греет внутренний огонь,
Я к твоему огню тяну ладонь.
И, обжигаясь, вздрагиваю чутко.
И все-таки мне жутко и тепло,
Твоим огнем я сам горю светло.
И только не лишиться бы рассудка.

2.
И только не лишиться бы рассудка.
А может, это все не наяву!
И к селезню в камыш упала утка.
И ты щекой склонилась на траву.
Для нас постель березы настелили,
Нет ни дверных проемов, ни окон.
Природа нам диктует свой закон,
И мы с тобой над ней не властелины.
Над нами властвуют стволы, синицы, ветки.
Мы часть природы - две живые клетки,
Умрет она - нам головы сложить.
Но почему так горько пахнет дымом?
Встает огонь на горизонте дыбом,
Горят леса, а им бы жить да жить.

3.
Горят леса, а им бы жить да жить.
И загудели в небе вертолеты.
И нам с тобой пора туда спешить,
Где дым винтом, где снизились пилоты.
И вот мы запалили встречный пал,
Трещат стволы и воют бензопилы,
Так сила побеждает злые силы,
Металлу преграждает путь металл.
Деревья неохватной толщины
Порушились. Глаза обожжены
И тлеют ненадежные обутки.
И встречь огню идет горящий вал,
Огонь кромешный сам себя сожрал.
И дым восходит медленно и жутко.

4.
И дым восходит медленно и жутко.
И солнце пробивается сквозь дым.
У нас сегодня ранняя побудка,
Я стал сегодня снова молодым.
Я, победитель этого кошмара,
Иду к реке. Со мною рядом ты.
Метнулась белка рыжая в кусты
Последней искрой стихшего пожара.
Я отрекаюсь - я не царь природы.
Я лес и травы - той же я породы.
И в горле ком и оторопь берет:
Как той войны печальные приметы,
Стоят сосенок черные скелеты.
Им жить да жить, а все наоборот.

5.
Им жить да жить, а все наоборот,
Доверчивые сгнили великаны,
Но приспособился, утратив зренье, крот
И выжили проныры - тараканы.
Не говори: "Естественный отбор..."
Он противоестествен. Сражайся,
Кусайся и дерись - не соглашайся,
Чтоб жить, а не выглядывать из нор.
Не выноси смертельный приговор
Ни для лесов, ни для высоких гор.
Прости меня, я, может, буду резок.
Но так оправдывают и войну, и мор,
Среди деревьев этот гадкий сор,
В реке клубок запутавшихся лесок.

6.
В реке клубок запутавшихся лесок.
Но как сражался яростно таймень.
И ты смотрела с жадным интересом
На воду, где его мелькала тень.
Он уносился к буйному порогу,
Ходил кругами и "давал свечу".
Ко мне по леске, будто по лучу,
Он шел, ослабевая понемногу.
Через секунду ляжет он у ног.
Но в этот миг железный поводок
Он все-таки зубами перерезал.
Струится кровь из раненой руки,
И спиннинг, сломанный у вспененной реки,
И вытоптан березовый подлесок.

7.
И вытоптан березовый подлесок.
Коробку полную железной ерунды:
Крючков, напильничков и грузил, и стамесок -
Мы, грустные, забросили в кусты.
Крючки изломаны, и лески сожжены,
Но это все - напрасные старанья.
Ни поздние пустые раскаянья,
Ни наша грусть природе не нужны.
Мы столько раз спохватывались поздно.
Ушел таймень, хвостом ударив грозно,
Но все-таки блесной разодран рот.
Ушел таймень, сверкая плавниками,
Налипла чешуя его на камни,
И значит, что он все-таки умрет.

8.
И значит, что он все-таки умрет
Вот этот день. За сопку скрылось солнце.
Но, полный совершив круговорот,
Оно опять к моим лесам вернется.
И это будет день совсем иной,
И ничего уже не повторится.
Того, что было, больше не случится
Ни с травами, ни с лесом, ни со мной.
Тот день ушел во тьму и в бесконечность.
И непростительна моя беспечность,
С какою я расстался с ним - простак.
Простите же, деревья-побратимы,
Мои деяния уже необратимы.
И понял я, что я живу не так.

9.
И понял я, что я живу не так:
Когда не нужно спать, смежаю веки,
И слово, что крутилось на устах,
Не высказано. И ушло навеки.
И что-то мы не сделали с тобой,
А что-то сделали, чего бы и не нужно.
И к цели часто мы идем окружно,
Когда бы надо все же по прямой.
И тот пожар, он подожжен не нами,
Не мог же я предвидеть это пламя?
Часы стучат: "Не так, не так, не так..."
И мы с тобою их совсем не слышим,
Бездумные, мы лишь друг другом дышим,
Похожи мы на ветреных гуляк.

10.
Похожи мы на ветреных гуляк.
Ах, как хорош двадцатидневный отпуск:
Считай ворон, ничком на травы ляг
И не нужны ни паспорт и ни пропуск.
Но это ложь. Страстей невпроворот.
От них не скроешься, когда сама природа
Заботится о продолженье рода,
Сопит и чавкает, сражается и мрет.
От крупных дел и мелкой суеты
Мы не ушли, не спрятались в кусты -
Здесь те же боли, те же огорченья,
И замкнут вечный круг: "враги - друзья".
Здесь есть свои и "можно" и "нельзя" -
Нам все-таки нужны ограниченья.

11.
Нам все-таки нужны ограниченья,
Но сами мы воздвигнуть их должны.
Стоит осина красного свеченья,
И утренние листики влажны.
О, здравствуй, не губя, а возлюбя.
Оклеветали бедную осину.
Люби деревья, а не древесину,
Остановись и ограничь себя.
Сам ограничь себя, не жди приказа,
Как ограничены скафандром водолазы,
Как ограничен рамками сонет.
Как формой ограничены кувшины,
Моря, растенья, горные вершины,
Но грозный окрик не годится, нет.

12.
Но грозный окрик не годится, нет.
Не долговечны всякие запреты.
И в частоколе самых темных лет
Всегда найдутся слабые просветы.
Запрет боится ветреных острот,
Над королем лукавый шут смеется,
И слово рукописное прорвется,
И сковозь брезент травинка прорастет.
Смотри, смотри - она не надломилась,
Проклюнулась, прорезалась, пробилась...
Как та травинка тянется на свет,
Так тянемся мы от незнанья к знанью,
И медленно приходим к пониманью:
Царю природы нужен не запрет.

13.
Царю природы нужен не запрет.
Березы догорают, будто свечки,
В моем лесу уже деревьев нет -
Лишь запрещающие их ломать дощечки.
А что это такое - победить?
Родить врага? Сомнительна заслуга.
Приобретай не недруга, а друга -
Желай не победить, а убедить.
Где результат сомнительных побед?
И уберег ли дерево запрет?
Нет, это ненадежное леченье.
С самим собою выхожу на бой,
Нужна победа над самим собой, -
Осознанное самоотреченье.

14.
Осознанное самоотреченье?..
Но покажите, где тот господин,
Не верящий в свое предназначенье.
От власти отрекался хоть один?
Но и природа нас уже не просит,
Не падает пред нашей властью ниц,
От имени лесов, зверей и птиц
Она сама решенье преподносит.
Когда разъят на части грозный атом,
Она уже нас ставит перед фактом:
Нам не противоборствовать - дружить.
Пока гудят деревья на планете,
Нам есть чего терять на белом свете
И есть над чем и плакать, и тужить.

15.
И есть над чем и плакать, и тужить.
И только не лишиться бы рассудка.
Горят леса. А им бы жить да жить.
И дым восходит медленно и жутко.
Им жить да жить. А все наоборот:
В реке клубок запутавшихся лесок,
И вытоптан березовый подлесок,
И значит, что он все-таки умрет.
И понял я, что я живу не так.
Похожи мы на ветреных гуляк.
Нам все-таки нужны ограниченья.
Но грозный окрик не годится, нет.
Царю природы нужен не запрет, -
Осознанное самоотреченье.

Требуется скрипач
Поэма

1.
Мне в эту пору не везло,
Все шло наоборот,
Был третьи сутки, как назло,
Закрыт аэропорт.

А мне домой давно пора.
В такси - и на вокзал.
"Что ж, нету худа без добра", -
Я сам себе сказал.

Конечно, что ни говори,
Экспресс - не самолет.
Сиди, в окошечко смотри,
И медленно - вперед.

Но вдруг подсядет с рюкзаком
Геолог молодой?..
Так я же с ним давно знаком,
Ведь это - мой герой!

Я ждал такого молодца -
Он рядом возлежит.
Как говорится, на ловца
Всегда и зверь бежит.

Он вот - румян и белозуб,
Ни спеси, ни тоски,
Высокий лоб, упрямый чуб
И в клеточку носки.

Уже успех не за горой,
Везет - так уж везет.
Поэму, где такой герой,
Любой журнал возьмет.

И резвый критик - правды друг,
Наставник строгий наш,
Прочтет мой бескорыстный труд,
Отточит карандаш.

Напишет: "Взял поэт разгон,
Нашел свою звезду..."
Ну, а пока стоит вагон,
И я пока что жду.

Пока что жду. Героя - нет.
Не движется вагон.
И вот в купе вошел субъект,
Но это был - не он.

У этого с горбинкой нос,
Не молод и не стар.
Как бомбу, бережно занес
Он лаковый футляр.

Скрипач?..
Но это ли герой?
Да как же быть теперь?
И я с надеждой и мольбой
Поглядывал на дверь.

Ах, может быть, из снежной тьмы
Войдет тот - с рюкзаком.
Но вот поплыл перрон,
И мы
Сидим в купе вдвоем.

И я кляну свою судьбу.
Мы едем и молчим.
Сюжет мой вылетел в трубу
Как паровозный дым.

Сибирь возводит города,
И ей нужны, хоть плач,
Строитель - да,
Геолог - да.
Зачем же ей скрипач?

Кто ждет его, пойди спроси?
Тюмень?
Иркутск?
Чита?
Мы в "До",
                   "Ре",
                           "Ми",
                                     "Фа",
                                              "Соль",
                                                          "Ля",
                                                                  "Си"
Не смыслим ни черта.

Пока нужны нам хлеб и соль
И теплый крепкий дом.
Куда ни шло, нужна фасоль,
А музыка - потом.

Потом - Чайковский, Бах - потом.
Сибирь в снегах лежит.
"Бежит бродяга..." - мы поем.
Пускай пока бежит.

Колеса отбивают такт,
В окне мельканье дач.
...А было все совсем не так,
Хотя и был скрипач.

2.
Морозами умытая,
И небыль я и быль,
Я тертая, я битая
Сибирь.

Двумя перстами крестят
Меня в тайге сычи.
Хмельные песни,
Что вой в ночи.

Как угли под золою,
Восход мой мглист.
Скрипку под полою
Прячет декабрист.

Люби меня такую,
И боль и стать мою.
По-своему тоскую,
По-своему пою:

"День и ночь горюю я,
Мил бросат меня.
Бросат не бросает,
Другую полюбил.

Ох, чем она хорошая?
Чем лучше меня?
Губы намалеваны,
Сама чуть жива-а-а..."

А там, вдали от каторги,
Как пожар,
Сияет Императорский
Золотой театр.

Скрипочки со стоном
Запели в тишине,
Звук течет ознобом
По спине.

А я во льды закована,
В снегу до самых крыш.
Съезжались на Бетховена
Вена, Париж.

Сияют грозно плеши,
Сиянье хрусталя,
К плечам миллионерши
Льнут соболя.

Лучик желт и весел
Метнулся от серьги.
Прошу вас, встаньте с кресел,
Пора отдать долги!

Беру я не валютой,
Бетховеным беру.
...Мороз, какой он лютый,
Не сдюжишь на ветру.

3.
Колеса отбивают такт,
В окне мельканье дач.
А было все совсем не так,
Хотя и был скрипач.

Не так мы встретились, не так.
- Надолго?..
- Очень рад...
- Так вы мой будущий земляк,
А значит, друг и брат.

Я рад, что вы не ГЭС-тролер,
Что ждет вас город мой.
Лежит он, древний, между гор
На трассе столбовой.

Для вас, я слышал, возведен
Над Енисеем дом...
Беседу складно мы ведем
Об этом и о том.

Как будто мы с давнишних пор
Обжили с ним вагон.
Я вставлю слово в разговор,
И слово скажет он.

Бывало так: пускало пыль
Концертное бюро
И отправляло к нам в Сибирь,
Что дурно и старо.

Таких нашлют тебе певиц,
Ансамблей и бригад.
Что не съедобно для столиц,
В Сибири, мол, съедят.

Теперь за славой не в Москву,
А едут из Москвы...
Я рад дорожному родству
Короткому - увы.

Скрепляют дружбу не водой.
Пошли мы - я и он -
В тот серединный,
В тот седьмой,
В желанный тот вагон.

Глотаем сигаретный дым
И так уютно нам.
Мы над бокалами сидим,
Глядим по сторонам.

Дорожный люд не то чтоб пьян,
Но петь настроен он.
- Нашелся бы какой баян...
- Ну пусть аккордеон...

Мы едем вдоль своей страны,
Поет вагон не в лад:
"Хотят ли русские войны",
"Рябину",
"Хаз-Булат"...

Я намекнул, мол, милый мой,
Чего ж ты?.. Ну-ка вжарь.
Скрипач качает головой:
Нельзя. Не этот жанр.

Мне каждый здесь уже знаком,
В пиру мне каждый люб:
Вот плотник - едет на Юкон
И в Кежму лесоруб,

Завхоз - он головой поник,
Сержант при орденах.
Но песня общая у них
Не клеится никак.

Она плетется - не летит,
Жива едва-едва.
Один коверкает мотив,
Другой забыл слова.

Из-за стола поднялся вдруг
Скрипач: "Один момент..."
И вот принес мой новый друг
Тот хрупкий инструмент.

- Скрипач?.. - привстав, сержант спросил.
Глаза поднял завхоз.
Я это дело оценил:
Нельзя. А вот принес.

И заиграл.
И ничего
Уже не видел он.
На пальцы нервные его
Смотрел я, восхищен.

Душа летела и плыла,
Нас вдаль он нес и нес.
И за спиною два крыла,
И только музыка была
Да мерный стук колес.

Играй, скрипач, играй, скрипач,
Нутро мое лечи.
А ты, хозяйственник, поплачь,
Ты душу облегчи.

И далеко уже Москва,
И вот какая ширь!
И как кружится голова,
И как чудесен мир.

И впереди открытый путь.
Еще, скрипач. Еще...
И грустно было мне чуть-чуть,
А все же хорошо.

А за окном был виден тракт,
Где декабристы шли
В острожный сгорбленный барак,
Костры во мраке жгли.

Какие были холода!
Я думал: правды нет
В том, будто хлюпикам всегда
Бывал интеллигент.

Чтоб над землею грянул свет,
Шли в легоньких пальто.
Радищев кто? Интеллигент.
Ну а Ульянов кто?

Они свою сжигали жизнь,
Высвечивая мир.
...Теперь не нужен героизм,
Чтоб двинуться в Сибирь.

4.
          "Имею честь уведомить департамент полиции,
          что помощник присяжного поверенного Владимир
          Ильич Ульянов, упоминаемый в отношении
          департамента от 12 сего февраля, за № 1419,
          прибыв 18 февраля в Москву, 22 числа выбыл
          из столицы по направлению в город Иркутск..."
          Из донесения обер-полицмейстера, полковника Трепова.
          (Подлинник. Рукопись. "Красный архив", т.I, 1934, стр.122).
Сейчас об этом спрашивать нелепо:
Ну господи, так кто он все же был?
Ну кто он был, полковник этот - Трепов?
Что ненавидел? И чего любил?

Был либерал? Над Бахом плакал пьяно?
Ценитель устриц и французских вин.
Он с дочерью играл на фортепьяно?
Был мот и франт? Примерный семьянин?

Кричал на филеров и, кашляя натужно,
Пинком их, бедных, выставлял за дверь?
Ну боже мой, кому все это нужно?
Кому все это нужно знать теперь?

Он все-таки прожил свой век бездарно,
Хотя и был служака из служак.
Но скольких узников Россия благодарно
Изучит и осмыслит каждый шаг.

И даже тех, кто падал, обессилев,
Мы их поднимем вновь через года.
Но никогда тюремщиков Россия
Не вспоминала благодарно. Никогда.

Огонь пока не высечен из "Искры",
Пока замок цензуры на устах,
Но сосланы в беспомощность министры,
И сослан царь в растерянность и страх.

И кажется, что все ветра бессильны
Разрушить лед на скованной реке.
И, может, только Ленин не был ссыльным
Здесь в Шушенском - в сибирском далеке.

Ах, как он смеялся светло и открыто,
Смеялся над пристава рожей небритой!

А как он дрова на морозе рубил!
А как он жену молодую любил!

А как выходил на качнувшийся лед!
А как он по утке выстреливал влет!

Осенние листья давно облетели,
И холод сибирские реки сковал.
Он слушал, как жалобно стонут метели,
Он, может, по скрипке тогда тосковал?

Восход загорался расплывчато-мглистый.
И грустный восторг накатился волной.
И чудился голос высокий да чистый,
Высокий да чистый над стылой страной.

5.
Они свою сжигали жизнь,
Высвечивая мир.
...Теперь не нужен героизм,
Чтоб двинуться в Сибирь.

Уже столица далеко,
Еще далек Байкал.
Мы так уютно и легко
Пересекли Урал.

Лишь в подстаканнике стакан
На столике звенит.
Вдоль рельсов пихты по бокам
Уставились в зенит.

По сторонам Уральских гор
Держава залегла,
И там - простор и здесь - простор,
Как два ее крыла.

Лежит одна, не две страны,
Не эта и вон та -
Одна
По обе стороны
Уральского хребта.

Бетонный шпиль звезду вознес -
Здесь наши полегли.
И руки белые берез
Кричат из-под земли.

И те же долгие поля,
Твердь потом полита.
Здесь та же русская земля.
И та же,
Да не та...

Как струны, рвутся здесь троса -
У рек избыток сил,
Черней сибирские леса,
Побольше рудных жил.

Да посвирепей холода,
Поветренней закат,
Да друг от друга города
Подале отстоят.

Ослепла в стылой мгле заря,
А ты - "Давай процент!"
Ведь все же платят нам не зря
Наш коэффициент.

Такой ветряк бывает тут,
Хоть плач. И потому
Нужны тепло нам и уют,
Нужны, как никому.

Подъемлет ванну мощный кран...
Прошу я об одном:
На этом, друг ты наш - Госплан,
Не очень экономь.

Хочу сказать я между строк
Хотя б про те же ГРЭС -
Уходит вдаль электроток,
А шлак и пепел - здесь.

Нужны бассейны и дворцы,
На стадионе - мяч,
Нужны поэты и певцы,
И этот вот скрипач.

Я знаю, гении не все,
Не каждый, скажем, Лист.
Он третья скрипка в колесе?
А может быть, солист?

Не это важно мне отнюдь,
А важен самый факт,
Что вот собрался в дальний путь,
В мой город музыкант.

Что просто вот она - Сибирь,
И путь еще далек,
Что просто едет пассажир
И просто пьет чаек.

Нет, не ребяческий восторг -
Квасной патриотизм,
Смотреть России на восток
Повелевает жизнь.

Ах, что там будет впереди?
Лети, экспресс, лети!
И мы пока еще в пути,
Пока на полпути.

© наследники Зория Яхнина, 2002
© Сибирские писатели, 2002